Игорь Неверли - Сопка голубого сна

Я не спал почти всю ночь. Жаждал женщины. Все равно какой! Я бы за ней побежал, как кобель за сукой, если б только никто не видел, что бежит интеллигент, политический ссыльный, поляк... Только это меня сдерживает, дай мне, господи, силы справиться с собой».

Васильев пригласил Бронислава на вечеринку, на шестое августа, а поскольку это был как раз базарный день и Сидор хотел купить коня и двадцать десятин земли, то они отправились вместе.

Переночевали у знакомых Сидора в Удинском и с утра отправились на базар, Бронислав, собственно, за компанию. Встретили нескольких тунгусов, желтокожих, черноволосых, с косичками, низкорослых, но плечистых. Сидор рассказал Брониславу, что за веселый нрав, наивность и рыцарство их здесь называют «сибирскими дворянами». Бронислав проводил Сидора, попрощался с ним и пошел навестить ксендза Леонарда Серпинского. Тот жил на краю деревни, на южном склоне холма, и хозяйничал на пяти десятинах, окруженных высоким забором.

Услышав лай собаки, к нему вышла высокая женщина в старинном кумачовом сарафане, седая, тощая, но со здоровым румянцем на щеках. Бронислав спросил, дома ли ксендз, и его пригласили зайти. С крыльца он прошел в комнату, похожую на лабораторию: на окнах стояли ящики с саженцами, на стенах — пучки сушеных трав и таблицы с какими-то цифрами, как оказалось, с записями температуры воздуха и земли, мелкий сельскохозяйственный инвентарь, на столе — бумаги и большущий омуль, а за столом — ксендз весь в белом. На нем были брюки из толстого домотканого льна, такой же пиджак с манжетами, но без воротника, все, как он потом рассказал, его собственного изготовления, только сорочку сшила экономка.

Услышав произнесенное на польском языке приветствие «Да святится имя господа нашего Иисуса Христа»,— ксендз остолбенел, зато экономка ответила серьезно и радостно:

— Во веки веков, аминь!

Теперь, в свою очередь, изумился Бронислав:

— Вы знаете польский язык?!

— Знает, а как же, знает,— ксендз Леонард пришел в себя и крепко обнял его.— Я только с ней и говорю по-польски.

— Я пять лет не слышал польского слова!

— А я одиннадцать. Если не считать того, что я сам говорю Серафиме.

Он отстранил от себя Бронислава, внимательно всмотрелся в него.

— Наслышан о тебе, сын мой, наслышан, рассказывали люди, что в Старые Чумы привезли ссыльного, поляка... Хотел даже поехать, познакомиться, но куда там, в оба конца — три дня езды, а тут у меня огород...

Он был среднего роста, худ, лысоват, плешь, прикрытая круглой шапочкой, большой, тонкогубый рот и необыкновенные, непропорционально большие на тощем личике синие глаза, с детским, совершенно не пастырским выражением.

— Вот, слава богу, в пятницу такую рыбину поймал,— воскликнул он.— Уха будет что надо!

— И пирог с рыбой тоже,— добавила Серафима, уходя на кухню.

Вторая комната была спальней, гостиной и кабинетом, на полках у стены громоздились вороха старых польских газет. Здесь ксендз начал его расспрашивать.

Бронислав намеревался было рассказать о себе очень коротко, но, глядя в детские глаза Серпинского, видя его неподдельный интерес, разговорился. Услышав, за что Бронислав приговорен, ксендз погрустнел.

— Ты, должно быть, неверующий? — спросил он тихо.

— Сам не знаю. То мне кажется, что я верю, то нет. Я не думаю об этом.

— Это хорошо, очень хорошо,— почему-то обрадовался ксендз.— Сомнения приведут тебя к богу.

Они вышли в сад. Бронислав увидел ряд молоденьких яблонь, усыпанных поспевающими плодами, и растрогался. Он впервые встретил в Сибири яблони!

— Просто удивительно. И так много! — он сосчитал.— Двенадцать. Апостольское число. Почему так?

— Они и есть апостолы,— радостно объяснил ксендз Леонард.— Ведь в здешних краях совсем не знают яблок.

Он рассказал, как десять лет назад ходил по тайге и искал дикие сибирские яблони. Ему говорили, что они растут на лесных опушках и по берегам рек. Нашел молодые, пятилетние, и в октябре пошел выкапывать. К его изумлению, яблони стояли уже без листвы, но с красными как вишенки плодами. Он выкопал их и пересадил в хорошо унавоженные ямы. А еще через год привил. Ухаживал не жалея сил, и вот результат. Слух об этом распространился, теперь из деревни люди приходят, смотрят, тоже хотят завести.

— А как их называют?

— По-разному. «Ранетки Серпинского» или «любимицы ксендза Леонарда».

Дальше было десять длинных теплиц, «все сам сделал», не без гордости сказал ксендз Леонард, а в них — прямо не верилось! — росли помидоры, цветная капуста, красный перец.

— Как вы этого добиваетесь? Перец! У него же долгий вегетационный период, как вы его сокращаете?

— А я и не сокращаю. Сею в феврале, он растет дома в ящичках, в мае рассаживаю, в июне пересаживаю в теплицы, сначала закрываю на ночь, а в июле и августе он дозревает на солнце.

Кругом росли огурцы, картошка, капуста, другие овощи. Каждая пядь земли была использована, любовно ухожена руками ксендза Леонарда и Серафимы.

О ней Бронислав узнал, что она вдова, ей пятьдесят лет, из четверых ее детей живы два сына, один кадровый военный, унтер-офицер, второй купец.

Так, беседуя и осматривая хозяйство, они скоротали время до обеда. Когда сели за стол, ксендз взял в руку графинчик и сказал, что привык пропускать рюмочку для аппетита, не возражает ли Бронислав. Тот не возражал. Ксендз налил ему в рюмку темно-красную жид -кость, немного терпкую, но приятно ласкающую нёбо Бронислав поинтересовался, что это. Наливка из сибирской смородины с добавлением княженики и трав. Закусили бутербродами с икрой, тоже производства, а вернее улова, ксендза Леонарда. Когда принялись за уху, ксендз спросил, не пересолена ли она. «Нисколько,— ответил Бронислав,— соли в самый раз». Ксендз улыбнулся лукаво: «А была пересолена».— «И что же с ней сделали?» — «Серафима бросила туда березовый уголек, который впитал избыток соли... Мастера узнаешь тогда, когда он напортит, а потом, спасая свою работу, изыскивает способы...» Да, свое мастерство Серафима доказала и ухой, и пирогами, и киселем. А потом принесла чай с прекрасным земляничным вареньем, от которого в комнате так и запахло лесом. Бронислав давно уже не обедал так вкусно. Лукерья кормит сытно и питательно, однако стряпуха она неважная, а когда напортит, то нет у нее березового уголька.

Отношения с соседями хорошие, рассказывал ксендз Леонард, его уважают, особенно же привязаны к нему две его ученицы и практикантки, молоденькая жена Васильева и попадья Ксенофонтова. Сам Ксенофонтов по натуре борец, ему нужны маловеры или отступники, чтобы их обуздывать, меж тем староверы скрываются и избегают дискуссий, а крестить шаманистов-тунгусов или ламаистов-бурят насильно или даря для приманки рубашки с крестиками он не хочет. Он вызвал было на диспут католическую церковь в лице ксендза Леонарда, но у того как раз не ладилось с помидорами, не до того было. Повторить вызов Ксенофонтову не удалось, попадья помешала, отстань ты, мол, от него, бога ради, это честнейший человек и Священное писание не хуже тебя знает. Кончилось тем, что Ксенофонтов с попадьей пришли к Серпинскому в гости, и ничего, земля не разверзлась. Поговорили, сыграли в шахматы, и с тех пор у них мир за шахматной доской.