Игорь Неверли - Сопка голубого сна

— А кто ее отвезет в Нижнеудинск?

— То-то и оно. Нас, социалистов, кроме нее, в Удинском двое — Фрумкин и я. Фрумкина ты знаешь, заядлый марксист, но к лошади боится близко подойти. Я у всей деревни на виду. Если жандармы не застанут Барвенкову, они первым делом кинутся ко мне. Остаешься ты.

— Я?! Почему ты меня в это впутываешь?

— Потому что ты охотишься на соболей где-то далеко в тайге и тебя никто не заподозрит. Да и для тебя это будет с пользой. Ты меня прости, но я в курсе твоих дел, мне написали. Там мнения расходятся, для одних ты сволочь, для других герой. Но если ты, Бронек, спасешь товарища из русской социал-демократической партии, ни у кого язык не повернется сказать, что ты провокатор.

— Да, но если нас с ней поймают, будут говорить: ну да, влипла потому, что доверилась провокатору!

Он задумался.

— Бронек, согласись во имя социалистической солидарности! Ведь человек на каторгу пойдет!

— Ты мне о каторге не говори! Я ее испытал, знаю, что это такое... Ну ладно. Но без оружия я не поеду.

— Будет тебе оружие.

— Это, понимаешь, на всякий случай. Мало ли что: волки нападут или разбойники. Да и если провал... Хочу быть реабилитированным хотя бы посмертно.

Сзади прозвучал Евкин голос:

— Я знаю, как сделать, чтобы все прошло благополучно.

Они оглянулись.

В дверях стояла Евка с самоваром в руках. Бронислав сказал быстро:

— Она свой человек!

Евка, бледная, поставила самовар на стол.

— Кончился сезон. Охотник едет в город продавать шкурки...

Она подошла к образам и достала спрятанные за ними пожелтевшие бумаги:

— Вот Лукашки, брата моего, документы. Свидетельство о рождении и справка из волостной управы о том, что он охотник...

Бронислав прошептал, целуя ее в лоб:

— Хорошая ты моя...

— Ведь речь идет о человеческой жизни, правда? — ответила Евка.— Поедешь, Бронек, спасешь женщину. Да поможет тебе Богоматерь Казанская... Выпейте чайку, подкрепитесь — и в путь. Только вот лошади ваши, Иван Александрович, очень устали с дороги. Оставьте их здесь, а моих возьмите...

На следующее утро они приехали на пустую заимку Шестакова в пяти верстах от Удинского, в лесу на берегу Уды. Распрягли лошадей, перенесли вещи в избушку, затопили печку.

— Теперь можешь спать до вечера,— сказал Васильев,— а я тут поищу надежного помощника. Надо найти предлог для отъезда Барвенковой из дома дней на семь-восемь. У нее тут друзья, Хомяковы, живут на хуторе в двадцати верстах от Удинского, и она иногда ездит к ним на недельку-другую. Получится вполне естественно, если Хомяковы пришлют за ней теперь, позовут, скажем, на именины старшей дочери. Надо только, чтобы возчик и лошади были из другой деревни, не знакомые хозяйке Барвенковой, Степанихе. Это ужасно любопытная баба, всюду сует свой нос.

Бронислав остался один. Приготовил себе завтрак, поел, напоил успевших тем временем остыть лошадей, задал им овса и сена и вернулся в избушку. Расстелил на печке одеяло, не из 30, а из 36 заячьих спинок, большущее одеяло, сшитое Евкой неделю назад, разулся, закутался и заснул, с заряженным ружьем под рукой и с Брыськой, караулившим у порога.

Проснулся он когда было уже темно. Затопил печку, и тут появились Васильев с незнакомым молодым мужиком.

— Вот он, надежный помощник, только лошадей у него нету. Давай своих.

Они вывели пару гнедых, запрягли, уехали.

Бронислав плотно поужинал, напился чаю, выкурил трубку, сложил все вещи и стал ждать. Вскоре вернулся Васильев с Барвенковой. Мужика с ними не было.

— А тот где?

— Слез за деревней. А я сел. Ну, давай свои пожитки.

Они перенесли на розвальни связки шкурок, которые Бронислав собирался продать в Нижнеудинске, одеяло, бурку, съестные припасы и ружье.

— Возьми и это,— тихо сказал Васильев, сунув ему в руку наган.— Береги. Столыпинский.

Значит, из него предполагалось убить Столыпина!

Барвенкова захватила с собой только старый кожаный саквояж. На ней был длинный тулуп до щиколоток, меховая шапочка, повязанная сверху платком — в общем, типичная деревенская баба. Они укрыли ее еще сверху буркой и поехали. Васильев показывал дорогу, потом попросил остановиться.

Они стояли на льду реки.

— Теперь вниз по реке, никуда не сворачивая, до самого Нижнеудинска.

Они истово расцеловались. У Барвенковой в глазах стояли слезы. Васильев был серьезен, старался побороть волнение, а Бронислав не испытывал ничего: ни волнения, с каким он, бывало, ходил на дело, ни предчувствия опасности, которое не раз его спасало.

Было полнолуние. От лунного света, отражаемого снегом, было светло почти как днем. Они ехали по середине реки, по укатанной дороге. Ухоженные лошади Чутких бежали резво. Бронислав в малахае, дохе и меховых охотничьих сапогах не чувствовал мороза. На руках, державших вожжи, у него были тоже меховые рукавицы, слева, у ног, лежал кнут, справа висело на крюке заряженное ружье. Брыська не отставал, бежал все время впереди, громадный пес ростом с волка, пегий, с поднятым, свернутым калачиком хвостом.

Была половина десятого. Бронислав спрятал часы и обернулся, посмотрел на Барвенкову, а вернее на то место, где, как он догадывался, она лежала, укрытая буркой, завернутая в тулуп, зарывшись в сено, обложенная шкурками. Ей там тепло, должно быть, как в гнездышке, может, даже слишком тепло.

— Как вы себя чувствуете, товарищ Барвенкова? Никакого ответа.

Он рявкнул во все горло:

— Эгей, вы меня слышите?

Под буркой что-то зашевелилось, высунулся носик.

— Вы мне говорите?

— Вам, вам, товарищ Барвенкова... Не холодно?

— Да вы шутите. Здесь как в бане!

— А вы сделайте себе форточку, чтобы дышать. А то выйдете потом из этой бани на мороз и, как пить дать, схватите воспаление легких.

— Сейчас сделаю.

— А между прочим, вот я гляжу на вас и человека не вижу, только бурку, узлы и сено. Очень хорошо. Это может пригодиться.

После двух часов езды рысью, когда лошади были уже все в мыле, Бронислав перевел их на шаг, соскочил с саней и быстро пошел рядом. Потом он снова сел, но лошадей подгонять не стал, ехали теперь не спеша, позванивая колокольчиками, оставляя позади версту за верстой, все больше углубляясь в неизвестное, где ты должен спасти женщину, Бронек, да поможет тебе Богоматерь Казанская... Небось, молишься сегодня Богоматери за своего католика, Евка, за несостоявшегося цареубийцу, и если она услышит твои молитвы, если поможет, то только ради тебя, хорошая ты моя. Другая бы прогнала вон искусителя, убирайся, мол, со двора, какое мне дело до того, что кто-то там угодит на каторгу? А ты только побледнела с самоваром в руках, услышав, как я соглашаюсь, потому что нельзя не согласиться, и сказала, я знаю, что делать, чтобы все обошлось. И идею подсказала — кончился сезон, я еду шкурки продавать! — и снабдила документами покойного брата, храбрая ты моя...