Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

…Он проснулся ночью и, лежа на своей кушетке, всмотрелся в темноту, где у противоположной стены комнаты спала на диване Серафима. Слабо светящийся прямоугольник фальшокна на этот раз создал иллюзию космического корабля, летящего в пространстве, и Пирошников вдруг впервые осознал это по-настоящему. Он давным-давно знал, что Земля летит куда-то в холодном космосе вместе с миллиардами своих живых обитателей — людей, зверей, птиц, мух и всяких инфузорий. Но только сейчас он это почувствовал — и ужас пронзил его. В этом была запредельная одинокость, последняя степень отчаяния. Нам некому помочь, мы одни — и только мертвые тела астероидов караулят нас на пути, чтобы убить.

Мы осмелились жить в этом необъятном пространстве. Зачем? Зачем?

Ужас смерти опять подкрался к нему, и он скорее инстинктивно, будто хватаясь за соломинку, прошептал в темноту:

— Ты спишь?

— Нет, — мгновенно отозвалась она.

Его сразу отпустило. Он был не один.

— Почему ты не спишь? — спросил он.

— Вы проснулись — и я проснулась. Я вас чувствую.

— Иди ко мне, — позвал он.

— Идите вы лучше. У меня просторнее.

И Пирошников пришел к ней, и они полетели дальше.

Софья Михайловна явилась на работу, как всегда, к десяти утра и первым делом постучалась к шефу. Формальный повод у нее был — по дороге на работу она зашла в бухгалтерию и получила там очередные счета за аренду и коммунальные услуги. Но счета и сами добрались бы до магазина, а истинная причина была в том, что Софья желала убедиться — ушла ли Серафима.

И предчувствие ее не обмануло. Пирошников и Серафима завтракали.

— Заходите, Софья Михайловна! Хотите чаю? — пригласил ее Пирошников как ни в чем не бывало.

— Нет, спасибо… — Софья как-то нехорошо покосилась на Серафиму. По-видимому, сама мысль о том, чтобы сесть за стол с нею, показалась ей оскорбительной.

— Знакомьтесь, я вам вчера не представил. Это Серафима…

— Очень приятно, — выдавила из себя Софья. — Я пойду? Там салон открыт…

— Да-да, идите, спасибо.

Софья вернулась в лавку, где уже поджидал ее любитель поэзии Залман.

— Семен Израилевич, вы представить себе не можете! У нашего директора на старости лет поехала крыша! — всплеснула руками Софья.

— Как вы сказали? — насторожился отставник.

— Ах, простите! Этот жаргон вылезает, как его ни души. Он спятил, форменным образом спятил!

Если бы Софья, или Залман, или даже профессор Ганнушкин совсем из другого романа заглянули бы в комнату Пирошникова через пять минут, то получили бы полное подтверждение этим словам. Они увидели бы там такую картину.

Пирошников, взгромоздившись на стул, стоявший посреди комнаты и изображавший сцену, делал свирепые пассы в сторону сидящей на диване Серафимы и повторял волшебное заклинание:

— Моооо! Кузэй! Моо! Кузэй!.. А теперь вместе! — и он взмахнул обеими руками, как дирижер.

И Серафима подхватила весьма музыкально.

— Мооо! Кузэй!!

Она повалилась набок на диван и залилась хохотом. Пирошников, неловко спрыгнув со стула и на секунду скривившись от боли в суставе, присоединился к ней, тоже хохоча.

Отсмеявшись, он сказал:

— Меня побьют. Помнишь, в «Приключениях Гекльберри Финна», как их изваляли в перьях?

Серафима лишь помотала головой, преданно глядя на Пирошникова.

— Ладно. А лекцию Остапа Бендера о Нью-Васюках помнишь?

— Помню. Смотрела кино. Они спасались на лодке.

Пирошников задумался на секунду, а потом притянул ее к себе и поцеловал.

— Золотце ты мое. Может, это и к лучшему.

Однако чем ближе было к вечеру, тем больше Пирошниковым овладевало волнение. Неприятным предзнаменованием явилась обнаруженная идеологическая диверсия, а именно на нескольких афишах с разных этажей жирным черным фломастером была нарисована свастика. Две афиши сняли и принесли Пирошникову, затем посланная им Серафима, обошла все этажи и принесла еще три.

Серафима, как выяснилось, заранее взяла отгул на этот день и потому находилась подле Пирошникова, исполняя все его поручения.

— Ты мой ординарец, — пошутил он.

— Нет. Я ваша семья. Вам без семьи нельзя.

— Семья? — он попытался перевести все в шутку. — «Я семья. Во мне, как в спектре, живут семь я. Невыносимых, как семь зверей. А самый синий свистит в свирель…» Не спрашиваю кто, потому что не знаешь. Это Вознесенский, когда тебя еще на свете не было.

— Что он понимает в семье? — обиделась она. — Он красуется. Семья — это просто. Это мир и покой в душе. У каждого. У нас дома такая семья… А вы на моего папу похожи.

Софья советовала на всякий случай вызвать милицию. Показать свастики и попросить подежурить во время вечера. Но Пирошников не согласился. Он не верил, что кто-то хочет помешать вечеру.

— Как-нибудь сами справимся. Да и Геннадий начеку. Не будем раскачивать лодку.

Эти его слова оказались в каком-то смысле пророческими, однако с обратным знаком.

Но обо всем по порядку.

Поначалу публика собиралась вяло, больше было выступающих молодых поэтов, которые, сбившись в углу кафе за столиком, определяли очередность выступлений, договаривались о регламенте и в результате чуть не разодрались. Все прекрасно понимали, что первые по порядку получат больше внимания и пусть и непреднамеренно станут отщипывать время у последних. Пирошников как устроитель отвел на поэтические чтения ровно час, намереваясь закончить их в восемь вечера, после чего подать слушателям силлабо-тонические практики.

В половине седьмого с верхних этажей бизнес-центра повалил офисный народ. Сразу стало понятно, что кафе вряд ли вместит всех желающих. Геннадий и его дружина зорко следили за порядком, и в какой-то момент Геннадий скомандовал охране:

— Выносить столы! Стульев оставить только один ряд.

Столы поплыли в коридор и встали там цепочкой, а за ними и стулья. Осталась лишь дюжина, образовавшая первый ряд, которые Геннадий забронировал за выступающими. Остальные места были стоячими. В роли сцены выступали три невесть откуда взявшихся деревянных поддона, на которые обычно ставят контейнеры в универсамах. Их то ли выпросили, то ли откуда-то тихо увели молодые стихотворцы, которым необходимо было возвышение. И они его добились.

Бочком протиснулся в кафе Максим Браткевич, прижимая к груди маленькую черную коробочку с мерцающим на крышке зеленым светодиодом.

И даже мамаша Енакиева пришла, правда, без дочки, но зато эффектно накрашенная и в длинных сережках.

Дина тоже готовилась к выступлению, но в свои планы Пирошникова не посвящала.

— Для вашего успеха очень важен момент импровизации, — сказала она.

— Какого успеха? — не понял Пирошников.

— Вот мы и посмотрим — какого… — рассмеялась она. — Ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь!