Гвен Купер - Одиссея Гомера

— У твоих кошек не хватает игрушек!

Своих собак он баловал новыми игрушками-«погрызушками» едва ли не через день, отчего вполне опрятный во всех прочих отношениях дом моих родителей постепенно превратился в кладбище обглоданных игрушечных костей.

— Да-да, ты должна покупать им больше «погрызушек»!

— Папа, это не собаки! — воскликнула я. — Кошки равнодушны к игрушкам из магазина!

Это была почти правда. Исключение составлял Гомер, по-прежнему питавший самые нежные чувства к своему плюшевому червячку. Зато бумажная сумка после того, как из нее извлекали собачьи игрушки, неизменно вызывала у него интерес в качестве милого кошачьего домика. Чеку из магазина, если его скатать в шарик, тоже находилось применение: его можно было теребить, катать по полу и догонять. Полиэтиленовая пленка, если игрушки появлялись в ней, была бонанзой для Скарлетт — хлебом ее не корми, а дай облизать упаковку. Если бы джинн из волшебной лампы исполнил одно из моих желаний и наделил моих кошечек даром речи на один день, то первый вопрос я задала бы Скарлетт: что такого особенного она находит в облизывании полиэтилена? Сами же игрушки моих питомцев не прельщали.

— Со Скарлетт нужно что-то делать! — заявила мне мать.

Это произошло после того, как она застала меня с книгой в руках и мурлычущей Скарлетт на коленях. Ни о чем не подозревая, мама протянула руку, и Скарлетт спокойно ее обнюхала. Восприняв это как поощрение, мама пошла дальше и решила ее погладить, на что Скарлетт зашипела, как чайник, и отпрянула, головой саданув меня в грудину.

— Бренди тоже боялась новых людей, а сейчас, видишь, ладит со всеми!

— Скарлетт не боится людей, ма, — пояснила я. — Скарлетт не любит людей.

Вкратце проблему отцов и кошек можно было определить так: моим родителям очень хотелось обращаться с моими кошками, как с собаками. Три десятка лет, в течение которых мама и папа добровольно «навешивали» на себя собак всех пород и мастей, обогатили их немалым собаковедческим опытом, и теперь они изо всех сил пытались применить его к неизвестным для них существам, поселившимся в их доме. Мой собственный скромный опыт пока не простирался дальше понимания того, что кошачьи реакции могут отличаться от собачьих. Сгладить родительский сугубо кинологический крен и обратить их в фелинологию я старалась добрым юмором. Иногда это давалось мне с трудом — как-никак, я была ребенком своих родителей, рефлекторно чувствительным к их критике. Но точно так же я ощущала себя «родителем» для своих питомцев и вставала на дыбы при малейших намеках на то, что я неправильно за ними ухаживаю или что они какие-то не такие, какими должны быть.

Но надо признать и другое, что не могло ускользнуть от моего внимания, но трогало меня до глубины души, хоть я не пыталась облечь это в слова — это то, как мои родители старались. Они не оставались в стороне, а как могли проявляли интерес к моим кошкам, заботясь о том, чтобы те ни в чем не нуждались и были счастливы.

До переезда я опасалась, что родители будут относиться ко мне по-прежнему, словно я все еще маленькая. Но, возможно, оттого, что мама и папа говорили со мной не обо мне, а о моих «детях», они давали мне понять, что считают меня взрослой.

Лишь в отношении Гомера родители зашли в тупик: я не слышала от них ни конструктивной критики, ни разумного совета. Их можно было понять: уже сама мысль о том, что бывает такое явление как слепой питомец, выходила за пределы многолетнего опыта. Это было чем-то экзотическим и загадочным.

— Ну, с ним вы, кажется, понимаете друг друга без слов, — говорили они. На том все и заканчивалось.

Гомер изначально вызывал в них больше жалости, чем кто-либо другой, кого можно было пожалеть. Его же в новой жизни угнетало лишь одно — сокращение жизненного пространства до маленькой комнатушки, притом что, находясь дома, я вовсе не обязательно была в ней. Гомер утыкался носом в ширму и жалобно голосил, заслышав мой голос, доносящийся откуда-то из кухни или дальше по коридору.

— Бедное дитя, — каждый раз искренне вздыхала мама. — Что за жизнь, никакой тебе радости.

Но Гомер страдал не от безрадостной жизни, а от того, что был насильно разлучен со мной, мог слышать мой голос, но его ко мне не допускали. Гомер не понимал мир, в котором я существовала отдельно от него и где другие голоса звучали сами по себе, а вовсе не затем, чтобы водить с ним дружбу или затевать игру. Поэтому нам недолго пришлось ждать того дня, когда Гомер отважится на свой первый дерзкий побег из «заказника».

Для того чтобы выйти, или войти, или, скорее, даже протиснуться в одном из этих направлений, я на несколько секунд отлепляла ширму от стены. И вот однажды, когда я заходила, на какую-то долю секунды приоткрыв «калитку», Гомер сжался, как тюбик с зубной пастой, и в следующее мгновение выплеснулся наружу сквозь щель между моей ногой и стеной, как паста под напором, тем более неожиданно, что всей-то щели было дюйма два-три. В тот раз он далеко не убежал. Поскольку Гомер был незнаком с расположением дома, он остановился в нескольких футах от ширмы, прислушиваясь к разным звукам, чтобы сориентироваться. Но это было лишь в первый раз. После его уже нельзя было удержать. Чтобы предотвратить новый побег, я стала перелазить через ширму вместо того, чтобы протискиваться в щель. Но это лишь натолкнуло Гомера на мысль, что он может сделать то же самое. Примечательно то, что Скарлетт и Вашти при желании могли запросто перемахнуть через ширму в любой момент, но лазить по заборам ни та, ни другая были как-то не приучены, да и встречаться с собаками, которые жили по ту сторону, им не очень хотелось. Гомер таких сомнений не испытывал. Единственное, что удерживало его до сих пор, — это незнание точных размеров ширмы, поскольку чисто теоретически она могла простираться ввысь до бесконечности. Как только котенок проведал, что эта преграда преодолима, то есть, говоря человеческим языком, составляет всего-навсего три фута, остановить его было уже нельзя.

Что ж, мои родители, как и люди, которые встречались с Гомером до них, недаром были изумлены тем, как быстро он освоился у них в доме. Резкий разворот вправо приводил его прямиком в прихожую. Не менее резкий уход влево и пятнадцать размашистых скачков — и он оказывался прямо в гостиной. Слева от входа в гостиную вплотную к стене стоял диван, взобраться на который было совсем уж плевое дело. Каких-нибудь четыре-пять шагов по спинке, и, слегка тормозя когтями, ты попадаешь на приставной столик, затиснутый в углу между длинным диваном и двухместной софой. Оттуда можно было проникнуть в тайник, из которого выудить тебя уже не мог ни один человек. Опять же, если, паче чаяния, я попытаюсь перехватить его, перегнувшись через диван или с другой стороны, этого легко можно было избежать, если быстро прошмыгнуть между ножками столика вверх по подлокотнику софы и, оказавшись у меня в тылу, скрыться в неизвестном направлении.