Тесса де Лоо - Близнецы

— Господин, господин… здесь лежит Лотта… Лотта, моя сестренка!

Дрожащим пальцем она указала на место подо льдом, где темнел треугольник мехового пальтишка Лотты. Со знанием дела садовник посмотрел на свою свояченицу и скрылся подо льдом. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он вернулся в мир живых с промокшей насквозь Лоттой.

— Оставьте ее, — сплевывая воду, бросил он матери Лотты, которая все еще боролась с телом его свояченицы. Ей удалось спасти лишь кулек липких конфет. — Она уже давно мертва.

Свободной рукой он показал на струйку крови, вытекавшую из левого уголка ее рта.

Одного взгляда на обессилевшее тело Лотты было достаточно, чтобы потерять всякую надежду. Однако садовник, который не зря вернул ее из Леты, не сдавался. Девочку раздели и положили на обеденный стол. Предположительно, она находилась подо льдом около получаса. Садовник чередовал искусственное дыхание с массажем сердца и растиранием горячим полотенцем, подогретым на печке. Он отчаянно продолжал биться за ее жизнь, пока наконец булькающий звук в легких не возвестил о начале дыхания. Так, благодаря упрямому упорству того, кто вообще-то занимался поддержанием жизни цветов и деревьев, Лотта была воскрешена.

В сознание она пришла лишь в постели своей матери, в окружении толпы пришедших посмотреть на медицинское чудо. Лотта не удивилась. Несколько лет назад о ней позаботилась тетя Кейте, позднее незнакомые люди увезли ее в Голландию, а теперь совершенно чужой человек вытащил ее из-подо льда. Рисунок, повторявшийся в ее жизни чуть ли не с эстетически оправданным постоянством, оставлял ее равнодушной.

Внизу на столе покоилась другая утопленница. На живот ей положили шляпу, а сверху скрестили руки, чтобы создать впечатление кроткой женщины, растерявшейся у врат рая.

— Это я виновата в ее смерти, — терзалась жена садовника, ерзая на стуле. — Бог меня наказал! Все это время я видела подо льдом Лотту, но ничего не сказала. Я боялась, что тогда вы бросите на произвол судьбы мою сестру и она утонет.

— Не обманывайте себя! — одернула ее мать Лотты. — Ваш муж сказал, что сердце вашей сестры не выдержало, потому что как раз перед этим она поела горячего. У Лотты же во рту не было ни маковой росинки, и это ее спасло.

— Но я же так вкусно все приготовила, — сетовала жена садовника, — куриную печенку с кислой капустой и шкварками. От этого еще никто не умирал…

Лотта вернулась в школу, где ей позволили сидеть возле чугунной печки. Она полностью восстановилась за исключением одного маленького дефекта — ее речь оттаяла не до конца. Она так сильно заикалась, что ее перестали спрашивать, и вскоре она потеряла свое привилегированное место около печки. Уж слишком долго приходилось ждать, пока она сформулирует свою мысль. В невидимом пространстве между мыслью и ее вербальным выражением обитало маленькое чудовище, выхватывающее слоги изо рта. Чтобы противодействовать этой силе, от Лотты требовались нечеловеческие усилия: раскалывалась голова, сердце билось как сумасшедшее, язык корчился в спазмах.

Мать заметила, что Лотта не заикается, когда поет в хоре. Она затмевала всех своим звонким голосом, знала куплеты наизусть и виртуозно импровизировала вторым голосом, не спотыкаясь ни на одном слове. Песчаная дорожка, огибающая футбольное поле, выходила на буковую аллею, которая вела к студии радиовещания. Оседлав свою «газель», мать Лотты отправилась туда, чтобы убедить дирижера детского хора, еженедельно выступающего по радио, дать Лотте шанс. Невысокий рост Лотты с лихвой компенсировался голосом, который и при исполнении самой простой детской мелодии блистал чистотой. Каждую неделю дирижер отбирал дебютантку, которая потом солировала на радио с произвольной программой.

Лотту поставили на ящик из-под апельсинов, чтобы она дотянулась до микрофона. Ее не смутила столь неестественная ситуация; страх заикания, который дремал на пороге ее подсознания, всегда готовый очнуться, исчез, как только она начала петь. Не отрывая взгляда от дирижера, чья седая шевелюра колебалась в такт с его палочкой, она без запинки исполнила свою любимую песню «Есть в Голландии дом». Спустя несколько дней ей пришла открытка, на которой кудрявым почерком было написано: «У тебя прекрасный голос, и я надеюсь, что твои родители уделят ему достойное внимание».

— Да, — вздохнула Лотта, — того дирижера депортировали во время войны. Он был евреем. — Повисла неловкая пауза. Как можно забыть такое, подумала Лотта, украдкой поглядывая на Анну. — Даже не знаю, — колебалась она, — хорошо ли это, вот так сидеть рядом с тобой и есть пирожные, делая вид, что ничего не случилось.

Анна встрепенулась.

— А кто говорит, что мы должны притворяться? Я выросла в обществе, которого ты гнушаешься. Ты вовремя унесла оттуда ноги. Рассказать тебе, во что бы превратилась твоя жизнь, если бы ты осталась? Рассказать тебе…

— Эта ваша предыстория мне известна, — с усталым видом прервала ее Лотта. — Версальские обиды. Кризис.

Анна покачала головой.

— Давай-ка я расскажу тебе, какое место в нашей довоенной деревенской жизни — в моей жизни — занимали евреи. Закажем еще по чашечке. Так слушай же.

Процесс угасания дедушки растянулся на несколько лет. Он почти не вылезал из-за печки — лишь в тепле его кости не ломили. Однажды, душным жарким днем, он в последний раз выполз на улицу и присел на лавочке перед домом. Анна притулилась рядом. К ним подкатила черная коляска; на козлах восседала пожилая дама во вдовьем наряде, пряди седых волос прилипли к ее потному лицу. Оказалось, что это сестра дедушки, которая жила на большой ферме всего в шести километрах. Они не виделись двадцать лет.

— Эй, Трюдэ, что ты здесь делаешь? — спросил он скрипучим голосом.

— Ну, раз ты ко мне не заходишь, — сказала она язвительно, обнажив три сиротливых зуба. — то я решила наведаться к тебе сама.

Дядя Генрих, который, в точности как его покойный брат, больше любил читать, нежели доить коров, взвалил на свои плечи бремя по спасению погибающей фермы. Над воротами в хлев, построенный из дерева и кирпича в 1779 году в саксонском стиле, было написано: «О Всемогущий Господь, мы безропотно и с беззаветной преданностью исполним все, что Ты от нас требуешь». Пророческий лозунг, с ударением на слово «безропотно». В то время как тетя Лизл металась между работой по дому, курами и огородом, дяде Генриху с трудом удавалось не поддаться соблазну печатного слова и распределить свое внимание между пятьюдесятью свиньями, четырьмя коровами, телягами, рабочей лошадью, двадцатью пятью гектарами собственной и шестью гектарами арендованной земли.

Занимаясь делами фермы, он не переставал читать. Когда торговец скотом, папаша Розенбаум, пришел купить у него корову, дядя Генрих сидел на кухне с книгой, и даже традиционная игра в спрос и предложение не мешала ему продолжать свое занятие.