Патрик Рамбо - Кот в сапогах

— Пиши.

Почерк у Жюно был изящно закругленный, и он, даром что знаний имел не много, умел без серьезных ошибок переводить в удобопонятный текст мысли генерала, ибо речь здесь шла именно о переводе; сам же Буонапарте, если писал собственноручно, либо оставлял слова недописанными, либо безо всякого зазора сцеплял их одно с другим. «Он пишет, как курица лапой», — говаривал о нем его брат Жозеф. И мало того: диктуя, он вместо «прискорбный инцидент» вполне мог сказать «притворный» или «пожизненную ренту» назвать «безжизненной», путал Смоленск и Саламанку, а потому ему требовался очень опытный секретарь, способный, не переспрашивая, по ходу диктовки вносить улучшения в текст.

— Пиши же!

Поскольку английская эскадра обосновалась в Средиземном море, он предлагал, воспользовавшись холодным временем года, перейти через Аппенины. Жюно строчил:

— Наши войска перенесли все мыслимые невзгоды, проистекающие от летнего зноя: приступы лихорадки, мошкару… Следовательно… Следовательно, наилучший момент для того, чтобы вести там войну, это действовать в промежуток времени от февраля до июля.

— В феврале? — осмелился переспросить Жюно. — Под снегом?

— Ну да! Если перевалы Альп занесет снегом, можно будет вдвое уменьшить численность войск, их охраняющих, и за счет этого укрепить Итальянскую армию, тогда мы двинемся на Турин или Милан…

Он осекся. Жюно замер с пером наперевес.

— Понимаешь, — сказал Буонапарте, — в этот момент армия снимется с места, достигнет ущелий Тренто, переправится через Адиже, достигнет Тироля…

Всю эту географию он изучил ногами. Хранил в памяти неровности почвы, помнил, где каким манером можно провести орудия. В школе, где он прослыл упрямцем и эгоистом, один лишь Патро, учитель математики, сумел оценить способности юного Буонапарте. Говорили, что в латыни он слаб, в истории — куда ни шло. На самом же деле он пробегал книги, перескакивая из главы в главу, ставил вопросы, собирал нужные сведения отовсюду, словно пчела пыльцу. Он впитал в себя множество идей, переварил массу сочинений технического свойства: «Принципы ведения войны в горах» господина де Буре, «Военные кампании» Вандома, «Воспоминания» маршала Майебуа о той войне, что уже велась в Италии полвека назад, старинные книги Пюисегюра и Фолара, он признавал справедливость Карно и Сен-Жюста, восхвалявших эффект неожиданности, наступательность, подвижность и тотальную войну. Но главное, он проштудировал «Общий опыт тактики» Гибера: там шла речь о надобности обновить войну или, того лучше, возвратить ей ее изначальную дикость. Фридрих II и Джордж Вашингтон прочли этот труд с пользой для себя, молодые офицеры Революции спорили о нем. Что их прельщало? Утверждение главенства воли над материальными средствами, пускаемыми в ход: войско, имеющее боевой дух, должно одержать верх над наемниками. XVIII столетие изобрело для войны свод законов. Громадные армии, тяжеловесные и неповоротливые, везущие за собой свой провиант, своих портных, ящики для офицерского багажа, стада, казну, жен и любовниц, — это же не что иное, как передвижные города, которые терпят поражение и удирают солидно, сохраняя порядок. Так вот: нет! Гибер призывал вести войну на уничтожение, силами легких, как можно более мобильных соединений, заинтересованных в победе, воодушевленных, которые получат право действовать в завоеванной стране, как банды кондотьеров дней былых.

Кондотьеры…

Буонапарте не был ни французом, ни корсиканцем, ему нравилось считать себя итальянцем, а точнее, тосканцем, его предполагаемые предки обитали во Флоренции, где дворцы угрюмы и массивны, как тюрьмы, где, как сказал Маккиавелли, сам воздух, которым дышишь, делает тебя проницательным и хитроумным. Античность выжила там наперекор варварам, Возрождению оставалось лишь обновить связь с ней. Когда зловещий Альфонсо Арагонский вошел в Неаполь, впереди него несли статую Юлия Цезаря, увенчанного лавровым венком. Федериго да Монтефельтро, герцог Урбино читал Цезареву «Галльскую войну». Кола ди Риенцо, сын такой же прачки, какой мать Буонапарте была в Марселе, разыгрывал из себя трибуна, облачась в тогу. Колонна, Кастрачани, Коллеоне были профессиональными военными, которым дорого платили, ибо они умели одерживать победы. Взятие заложников, доносы и клевета, пытки, террор, обман, добро и зло — все было не важно, кроме достижения цели. Генерал, может, и не являлся подлинным флорентийцем, но отсутствие морали в политике он, несомненно, приветствовал.

Наполеон не любил терять время даром. Назавтра же рано утром он отправился к Баррасу, дабы вручить ему свой мемуар. По дороге он задержался на набережной Тюильри; ветер разносил над ней дымок кухонь под открытым небом, комоды и шифоньеры были расставлены прямо на мостовой, среди хлебных крошек и очистков вчерашней кровяной колбасы, среди носовых платков, украденных в Пале-Рояле, и в клочья изодранных нарядов, которых никто уже не купит. Но его занимало другое, он прислушивался к толкам прохожих, стараясь определить, каково состояние умов. Вчера все брюзжали и ныли, сегодня в воздухе чувствовалось умиротворение. Заинтересовавшись причинами подобной перемены, генерал направился к площади Виктуар, попутно замечая, что на дверях всех булочных появилось одно и то же официальное объявление: каждому гражданину причитаются полфунта хлеба и две унции риса. Комитет общественного спасения наконец проявил заботу о парижанах, и они, казалось, эту меру оценили, несмотря на бешеные цены на все товары, хотя она не могла помешать спекулянтам втихую торговать на улицах дровами и углем, слугам некоторых депутатов — перепродавать по двадцать франков за фунт белый хлеб своих господ, а военным сбывать свой пайковый, сухой и черный. Тогда вспыхивали потасовки, люди хватали друг друга за грудки, сцеплялись, требовали снижения цен, грозили расправой соглядатаям из полиции.

В Пале-Рояле Буонапарте заметил под аркадами пассажа Валуа среди обычной утренней толчеи скопление мюскаденов. Ногами в башмаках с заостренным носком и дубинами со свинчаткой они громили витрину книготорговца. Стекло расколотили стулом. По воздуху летали номера «Часового» — их расшвыривали, разрозненные листы падали на землю, их тут же топтали.

— Этого следовало ожидать.

Человек в неопрятном рединготе и с гладко зачесанными волосами подошел к Буонапарте и, указывая на эту сцену, повторил:

— Следовало ожидать, что эти молодчики набросятся на магазин Луве.

Только теперь по голосу генерал узнал депутата Тальена, так кардинально тот изменил свою наружность: вчерашний щеголь ныне пренебрегал своей одеждой, словно якобинец. Он пояснил, что «Часовой» — газета Луве, издается на средства комитетов, ныне она резко нападает на эмигрантов, называет мюскаденов коршунами в человечьем обличье, предупреждает республиканцев о возможности новой Варфоломеевской ночи, утверждает, что священники в окрестностях Гренобля отрезают патриотам носы, а иностранные агенты за каждый подобный мерзкий трофей платят по тысяче ливров. Тем временем там, под галереей, на защиту магазина встали праздношатающиеся гусары, один из них обнажил саблю, и молодые люди гурьбой отступили в «Кафе де Шартр», распевая: