Жоржи Амаду - Большая Засада

Некоторые погонщики поменяли маршрут караванов, какое-то время избегая тропинку, оживление в сарае уменьшилось. На вторую неделю масштаб исхода возрос, мысль о бегстве охватила селение. Пытаясь, хотя и безуспешно, увлечь с собой Жозе душ Сантуша и сию Клару — как же мы бросим скотину и посадки? — Баштиау да Роза взял жену и дочь и пошел искать приют и безопасность в Такараше. Увидав, как он запирает дом на засов, те, кто еще колебался, лишились всяческих сомнений. И решились.

Прошло семь дней с того воскресенья, когда Зилда поделилась с капитаном своими опасениями, умерли пять человек. Все так же за завтраком — только за столом было тихо и не было гостей — она вернулась к разговору в той же точке, в какой оставила его:

— Она распространилась.

Неделя выдалась тяжелой, грустной. Натариу был мрачен, словно загнанный зверь. К нему приходили обеспокоенные, удрученные люди, будто капитан был врачом или знахарем. Они ждали от него каких-то мер, какого-то решения, а он не мог им предложить ни мер, ни решений, ни даже ободряющего слова — слова были бессмысленными и пустыми, звучали фальшиво. Народ не искал утешения в трауре, а хотел спасения для живых. Зе Луиш сел на скамью на веранде, обливаясь слезами, — нет ничего более мучительного и нестерпимого, чем плачущий мужчина, потерявший стыд и гордость, забывший о том, кто он есть.

Зилда повторила громче — ей хотелось получить ответ:

— Она распространилась.

Капитан мял в руках шарик из муки и фасоли:

— Говорят, что слег еще один родич сеньоры Леокадии. Мужчина или женщина? Ты не знаешь? — Клан из Эштансии в пятницу похоронил юного Танкреду.

— Мальчик, Мариозинью. Десять лет ему было, не больше. Он отсюда не вылезал — они с Пебой были неразлейвода.

— Ты так говоришь, будто он уже умер.

— Боже меня упаси! Не хочу ничего пророчить, но ты видел, чтобы кто-нибудь выжил? Я о таком не слыхала.

Она уставилась на оловянное блюдо и перемешала еду ложкой:

— Я о детях думаю. Как тебе кажется — может, мне лучше уехать с ними на плантацию? Пока тут все не пройдет.

Капитан обвел взглядом ребятню: дети, не вникая в разговор, с аппетитом ели — одни за столом, другие на полу, потом он посмотрел на жену:

— Ты уже заметила, сколько закрытых домов? Сколько народу уже ушло? Если мы уедем, если ты с детьми спрячешься на плантации, на следующий день в Большой Засаде никого не останется. Мы не можем так поступить.

Зилда положила ложку и подняла на него глаза:

— Я чужих детей на воспитание взяла.

— Здесь их дом, и мы отсюда никуда не уйдем. Никто. — Он отряхнул от еды руки — одну об другую. — Разве только на кладбище.

Зилда кивнула в знак согласия: они не спорили, они разговаривали. Она знала мужа, знала, что он думает: у кого власть и право, у того и обязанности. Спорить или, того хуже: противиться было ни к чему. Она сделала то, что должна была: высказала свои опасения, — а теперь он будет решать, она же — подчиняться.

Позже, в постели с Бернардой, капитан сказал ей:

— Некоторые уходят отсюда. Тебе бы тоже надо. Здесь очень опасно.

Он смотрел на деревянный потолок, голос был бесстрастный, спокойный — он не приказывал, а советовал.

— Уйти? Куда?

— Есть одно место в Такараше, где ты можешь остаться.

— А крестный тоже уедет?

— Я не могу отсюда двинуться.

— А крестная?

— Она остается здесь, со мной. Она и дети.

— Ни вы, ни крестная, ни дети. А почему я должна ехать? Почему вы хотите отдалить меня? Я ничего не сделала, чтобы заслужить привилегии или презрение. Здесь даже если и верная смерть, я рядом с вами и рядом с Надинью.

Она положила голову на грудь крестному, как делала с самого детства, обвив руками и ногами его обнаженное тело:

— Я вам надоела?

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, это просто мысль.

Он сделал то, что должен был, как и Зилда за завтраком. Капитан Натариу да Фонсека коснулся пальцами лица крестницы — своей многолетней зазнобы. Когда он заговорил с ней об этом, то уже знал ответ.

Печальной была смерть Меренсии. Если б ее подкосила какая-нибудь другая болезнь или укус змеи, то она бы заслуживала пышных поминок, даже с большим на то правом, нежели дурочка или скупщик какао. Сколько всего можно было бы вспомнить — тут были и забавные случаи, и поступки, достойные хвалы.

Замужняя женщина, она держала проституток на расстоянии, но это не помешало ей защищать их, когда погонщики быков попытались применить к ним насилие. Мозолистыми руками гончарных дел мастера она без устали работала, чтобы возвести стены и поставить крыши в разоренной наводнением Большой Засаде. Нежными искусными руками в свободные часы она мастерила из бумаги и стрел бумажных змеев и дарила детям, чтобы они запускали их в небо над селением. Она приходила, чтобы оценить мастерство своих любимцев, и аплодировала высокому полету и маневрам. Она хотела ребенка, ох как хотела! Но матка ее была пустой, а яичники — сухими. В отсутствие своего ребенка она ласкала чужих детей и пригревала всякую живность. Кто не помнил ее стоявшей в воде по пояс утром того дня, когда случилось наводнение, с удавом, обвившимся вокруг груди?

Если Зе Луиш переходил границу в выпивке или с проститутками, пьяный или втрескавшийся, Меренсия злилась и колотила его что было мочи, а он и ухом не вел. Она шла искать его, пьяного, на Жабью отмель и препровождала к семейному очагу с бранью и оплеухами. На похоронах она обычно читала заупокойную молитву. Ах, на этих поминках было бы над чем посмеяться и о чем погоревать!

Ее похоронили в спешке, как и остальных жертв лихорадки, чтобы миазмы не распространились в воздухе, не проникли в кровь живых. Набожной Меренсии — она знала толк в катехизисе и молитвах — пришлись бы по нраву похороны с литаниями и восхвалениями. Она заслуживала этого как нельзя более, но в скорбный час ничего не было — ни поминок, ни плакальщиц, ни молитв. Не было даже хора из проституток, говорящих «аминь». Лихорадка убивала быстро, но еще быстрее постыдный страх отправлял покойного на кладбище. Второпях и суете Фадулу едва хватило времени, чтобы пробормотать «Отче наш» на арабском.

С похорон Меренсии прошло три дня, и с того момента не случилось новых смертей и никто не заболел в селении, лишенном радости и веселья. Педру Цыган появился в кузнице Каштора Абдуима, неся с собой радость жизни. Он хотел обсудить идею новой пирушки: нужно забыть черные дни, сдержать плач, стереть память о лихорадке, положить конец воспоминаниям о смерти — мертвые воскреснут только в пору Страшного суда.

Сразу после праздника в честь нового сарая Педру Цыган исчез из Большой Засады. Некоторые людишки с длинными языками воспользовались случаем, чтобы наговорить о нем гадостей. Он смылся настолько быстро в страхе откинуть копыта, что даже забыл гармонь в магазине Турка. В час праздника он всегда на месте, рука всегда готова, чтобы получить какую-нибудь ерунду в оплату за музыку, рот всегда распахнут, чтобы выпить за чужой счет. Его обвиняли те, кто завидовал его дару менестреля, свободе, постоянным зазнобам. И эти подлости сразу удалось разоблачить: Педру Цыган вернулся с тем же попутным ветром и притащил с собой хинин и другие лекарства, раздобытые в Такараше, среди запасов на станции, предназначенные для борьбы с перемежающейся лихорадкой и бесполезные в случае лихорадки безымянной и неизлечимой. Он не просто вернулся, он задержался, раздавая жителям профилактические дозы хинина, так что в Большой Засаде все начали мочиться синим.