Жоржи Амаду - Большая Засада

Эшпиридау сидел на ступеньках на веранде, Натариу устроился на краю скамьи. Рядом с двумя наемниками полковник размышлял о жизни, о старости и о тех немногих радостях, которые ему оставались. Из кухни доносился голос Сакраменту, напевавшей озорной мотивчик:

Вентуринья развлекался в Рио-де-Жанейро, транжирил деньги. Дона Эрнештина, святая супруга полковника, молилась и давала обеты в Ильеусе. Адриана, его содержанка, тоже ударилась в благочестие, не вылезая со спиритических сеансов. Жена и любовница — у каждой свои недуги, свои благочестивые мании, — вот они, его люди, с одной стороны, — это был богатый фасад. На фазенде, где он проводил все больше времени, были Натариу, Эшпиридау Сакраменту — тоже его люди, с другой стороны. Жизнь подарила ему барышню Сакраменту, чтобы он не помер в одиночестве. Жаль только, что так поздно.

Сакраменту закончила петь и появилась на веранде с кофейником, полным горячего ароматного напитка. Потягивая кофе маленькими глотками, дуя на чашечку, полковник откашлялся и сказал:

— Эшпиридау хочет выпить кашасы…

— Только он? — пошутила девушка, знавшая привычки фазендейру.

— Думаю, и Натариу не против. Что скажешь, кум?

— Если с вами за компанию — то с удовольствием.

Полковник довольно рассмеялся, ощущая себя среди своих. Простое присутствие девушки, подобно зрелищу плантаций какао, согревало ему сердце. Сакраменту собрала чашки и вернулась с подносом, на котором стояли бутыль и рюмки — рюмки на ножках, тонкие и хрупкие, — в них помещается не больше капли кашасы. Когда Сакраменту нагнулась, чтобы налить, полковник увидел в вырезе халатика изгиб пышной груди и коснулся ее тыльной стороной ладони, поднятой будто бы случайно. Желание затуманило ему глаза, обожгло грудь, смешавшись с глотком кашасы.

На веранде особняка полковник размышлял о жизни, о старости, о немногочисленных радостях и о многих горестях, которым подвержен человек. Жизнь проходит, и постепенно желание и сила отдаляются, разгоряченная мысль о наслаждении становится далека от вялого жезла, слабого, отказывающегося стоять. Натариу и Эшпиридау уважали его молчание, с ними никогда не нужно тратить слова, чтобы тебя поняли. А капитан даже мысли читает.

Праздник рейзаду — это радости для молодежи, что общего у него и у Леокадии со всеми этими кабоклу и пастушками? Она уже одной ногой в могиле, а он уже почти импотент. Почти?.. Неугомонная старуха, она хочет помереть празднуя. Крепкий народ, их не сломить — двоих они потеряли во время эпидемии: юношу и мальчика. Старый Зе Андраде тоже праздновал до самой смерти.

Плантации какао — вот его рейзаду. Барышня Сакраменту — его пастушка, его Госпожа Богиня. Это все, что ему осталось. Он опрокинул стопку кашасы и приказал полушутя-полусурово:

— Оставь бутылку здесь, сеньора жадина. Эшпиридау по капле не пьет.

Он повернулся к Натариу и сказал усталым голосом:

— Скажи Леокадии, что я не обещаю прийти. Скорее всего не приду. Я, может, даже и хочу, но либо Эрнештина сюда приедет, либо я уеду на праздники в Ильеус. Я не люблю пообещать что-нибудь и не сделать.

Над плантациями какао умирал вечер. Из ручья доносилось предсмертное кваканье жабы, пожираемой змеей. В зале Сакраменту, девушка полковника, зажгла керосиновый светильник.

Обливаясь кровью, солнце тонуло в реке. Сын Шанго: одна сторона от Ошосси, другая — от Ошала, — негр Каштор Абдуим неподвижно стоял перед дверями кузницы. Эпифания ушла внутрь к ребенку. «Мой ребенок», — сказала она. Красные облака бежали по небу, свет и тень смешались, в воздухе повеяло угрозой, опасностью, засадой. «Что делать? — спросил себя Каштор. — Как же сказать ей «нет»?»

И вот подул ветер с востока, резкий и жгучий, взбаламутил воды реки, пролетел через заросли и пустырь, пронесся мимо сарая и магазина Турка, раскинулся плотным покровом пыли и разделил мир на две части — верхнюю и нижнюю. В одной — свет дня, тепло жизни, в другой — ночные тени, смертный холод. И вот уже эта пелена, разделенная на свет и тьму, перестала быть вихрем пыли и превратилась в гигантское, пугающее видение. Нижняя его часть оказалась погруженной в ночь, одетой в тряпье, изгаженное поносом и рвотой, ноги и руки были скованы мерзкими ржавыми цепями, а верхняя часть сверкала, залитая светом, озарялась языками пламени.

Фигура целиком — волосы из чистого золота, звездная пелерина, корона из голубых раковин — показалась позже, когда горизонт оделся пурпуром и эгун наконец погрузился в него и ушел навсегда. Это было потустороннее видение.

Негр Тисау Абдуим, увидев, как величественный призрак возникает из пустоты, растет в воздухе, кружится на ветру, взвивается спиралью, упирающейся в небо, съежился от страха, почтительно склонился, закрыл глаза, чтобы не ослепнуть, и произнес приветствие мертвых: «Эпа баба!» Бормоча фразы на языке наго, эгун приказал ему раскрыть глаза и подойти, чтобы послушать то, что он хотел ему сказать. Превратив свою слабость в силу, негр пошел к нему навстречу.

Эпифания Ошум могла чувствовать духов — ведь прошло уже четырнадцать лет с момента ее посвящения, — и даже могла видеть собственными глазами, могла все понять, но ее здесь не было, она исчезла внутри дома в поисках Тову, так что Тисау, парализованный от изумления, не смог ей помешать. Эду, чистивший долотом копыта Императрицы, обутые в новые подковы, и погонщик, который привел лошадь по приказу полковника Робуштиану де Араужу, увидели только — ведь они смотрели глазами, которые видят, но не понимают, — пыль, поднятую неожиданным порывом ветра и испугались высоты и силы водоворота.

Тисау, пританцовывая — он потерял контроль над своими движениями, — устремился навстречу духу. По мере приближения он чувствовал, как растет тяжесть в затылке, истома, усталость, будто он вот-вот умрет, прямо здесь и сейчас. Это был эгун Дивы, серьезные причины заставили его оседлать огненный ветер пустыни: он пришел к нему из иного мира. Настало время.

Затуманенная голова кружилась, ноги не слушались. С трудом Тисау добрался до валуна и сел на него, подчиняясь приказу духа. Он оказался перед вратами ночи, еще закрытыми, перед эгуном Иеманжи, но видел его только от пояса и ниже. Его покрывало отвратительное тряпье, смердевшее лихорадкой, мерзкое и грязное, а ноги сковывали цепи, такие же, какие он видел в детстве в жилище негров-рабов на сахарной плантации: они не давали рабам убежать навстречу свободе.

Тисау не удавалось различить лицо, затерянное в вышине, но он узнал волнующий голос Дивы, который шептал ему на ухо знакомые слова, соблазнительные и нежные: «Мой белый, я твоя негритянка, я пришла к тебе». Голос был страдальческим, срывался на всхлипы и плач, был полон муки, скорби и горечи. Почему она так страдает? Хочешь знать? Я скажу тебе — слушай! Она начала обвинять. Она спросила, почему Тисау не отпускает ее, почему не дает монету ашеше, [102] Погребальная церемония кандомбле. чтобы заплатить перевозчику на том свете, почему удерживает ее в мире, который ей не принадлежит, держит в цепях тоски и возмущения. «Я, умершая в чумном приливе, должна жить, а ты, живой, кажешься мертвым; все наоборот, все перевернуто. Ах мой белый, твоя негритянка несет тяжелую кару — ты меня приговорил, нет мне покоя. Почему ты хочешь, чтобы я была тебе грузом?