Хаймито Додерер - Истязание замшевых мешочков

Я сделал легкое движение головой, которое могло сойти и за короткий поклон.

— Чепуха, сущая чепуха! — продолжал мистер Кротер. — Ну, так вот, дальше. Мои ночные посещения становились все чаще и чаще. Промежутки между ними, следовательно, все короче. Шестого, Девятого, Одиннадцатого, Девятнадцатого, Шестнадцатого, а затем Пятнадцатого, Восемнадцатого, Двадцать третьего, Двадцать восьмого, да к тому же еще Тридцать пятого и Тридцать шестого с верхнего яруса, но в первую очередь Семнадцатого я заставил двинуться гуськом по направлению от сейфа к дверям. Семнадцатый, разумеется, впереди. В следующий раз я приказал им шествовать змейкой, а через раз потребовал, чтобы они это повторили (Семнадцатый, как всегда, впереди!). После того как они у меня еще помаршировали, построившись в колонну по два, я перевел их в кавалерию. Двойка — гоп-ля! — верхом на Тройке, Четверка на Пятерке, Шестерка на Семерке, и так далее. Семнадцатый, естественно, впереди.

Я хотел было задать ему вопрос, так как выражение «естественно» было мне непонятно, но мистер Кротер так вошел в раж, что попытка моя провалилась.

— Вскоре, — продолжал он, — мне пришлось, однако, признаться самому себе, что, в сущности, я всегда имею в виду главным образом номер Семнадцатый (со второго яруса). Это существо стало для меня как бы фокусом безмерной ненависти — почему, уж не знаю и сам. Я ведь, собственно, никогда даже не пытался узнать, чем набит этот серопузый, мне было все равно. Вслед за тем я перешел к самым крайним мерам, и за это меня по сей день грызет совесть, доктор. Я выбрал дьявольски холодную зимнюю ночь. Я широко распахнул обе створки окна и заставил Семнадцатого выйти одного на холод. Я обвязал ему шею специально принесенной веревкой и повесил его на оконный переплет, в самую что ни на есть стужу, так, чтобы он болтался, да один ярд ниже окна. Сейф, разумеется, был снова, заперт, согласно обычному порядку.

Он молчал, да и я ничего не говорил, только глядел в огонь, тихий жар которого теперь, когда язычки пламени больше уже не плясали, сиял глубоко и ровно, как красный бархат.

— На другой день к вечеру мистер Койль умер. Как вы знаете, от паралича сердца.

— Вам, наверное, было бы в самом деле лучше пойти к священнику, мистер Кротер, — сказал я.

— Так вы считаете, что нашему уважаемому викарию можно такое объяснить? Я придерживаюсь другого мнения.

— Я тоже, мистер Кротер. Это вообще, уж извините, пожалуйста, нельзя объяснить ни одному здравомыслящему человеку. Но священник, возможно, нашел бы, что сказать вам в отношении вашей совести…

— Ну, вот мы и пришли к тому, с чего надо было начать! — выкрикнул он очень живо и даже с долей восхищения, что опять неприятно меня поразило. Совесть! Вот оно! Вы едва ли можете себе представить, какие я терплю муки, с тех пор как умер старик. Я живу под каким-то давлением. Не хочу произносить это страшное слово, которым мог бы обозначить то, что, возможно, я сделал, но оно постоянно во мне наготове, хочет вырваться, хочет быть высказанным… Видите, именно потому я и пришел к вам. Вы, так сказать, светский молодой человек, и широта ваших взглядов… Ах, чем он может помочь мне, наш старый священник!

Он говорил чуть ли не с вдохновением. У меня возникло странное впечатление, будто бы угрызения совести даже доставляют ему какое-то наслаждение, чуть ли не детскую радость…

— Не хочу повторять то, что привело вас в такое раздражение, мистер Кротер, — сказал я. — Но вы ведь знаете, что я считаю настоящей причиной ваших действий, направленных против Койля… Как раз в этом-то, по-моему, и есть ваша вина, и она не снимается до конца даже в том случае, если предположить, что мистер Койль с самого начала разгадал ваши фокусы и понял, что вы режиссер этих сцен, а значит, был не так уж или же вовсе не был озабочен или испуган, то есть что он, так сказать, принимал это все за невинные детские шутки. В пользу этого говорят даже некоторые факты: он очень долго не мешал вам, никогда не говорил ни слова…

— Но потом его все-таки хватил удар! — перебил он меня, и, как это ни невероятно, с торжеством. Однако тут же тон его резко изменился, он стал вдруг жалобным: — Ах, если б я мог утешиться тем, что вы сейчас сказали, доктор! Я так бы хотел этого! Только разве смогу я когда-нибудь обрести уверенность?! А ведь одна лишь уверенность могла бы дать мне истинное утешение, избавить от мук совести! Так, значит, вы думаете, что удар… мог быть случайным, а то, что он последовал на другой же день, просто совпадение? И вовсе не следствие того отчаянного положения, в каком я заставил Семнадцатого провести всю ночь? Может быть, он вообще не ходил туда на другой день и ничего не проверял? Но разве исключено, что он , даже зная все с самого начала — чего я не думаю, не имею права думать, ибо слишком легко бы тогда все решалось, — разве исключено, что он, хотя и знал все с самого начала , был все-таки потрясен и сломлен именно последним открытием просто потому… что уж слишком жестоко было то, что ему пришлось увидеть и пережить под конец? Как вы считаете? Мой бедный покойный друг! И как могли вы определить мое поведение как «действия, направленные против Койля»! Какое недоразумение! Неужели я действовал против него! Избави боже! Я наделил этих несчастных серопузиков самостоятельной жизнью, так сказать, вдохнул душу в эти ничтожные существа. Вот ведь как это вышло! Но они-то были всего лишь собственностью. Жалкой собственностью, так я считаю. Я перепутал понятия субъекта и объекта. Я, собственно говоря, не виновен. И все-таки не могу успокоиться. Я — да и мой бедный друг! — мы в известном смысле стали жертвой философской ошибки, моей ошибки… Но и эта точка зрения не приносит мне утешения…

В дверь постучали, и мой слуга впустил клерка нотариуса, который тут же передал мистеру Кротеру конверт средней величины, запечатанный сургучной печатью. Как только Кротер расписался и мы снова остались одни, мой гость поспешно сломил печать.

Легко себе представить, с каким нетерпением я за ним наблюдал. Но то, что случилось вслед за этим, никак нельзя было предугадать и, как говорится, опрокинуло все мои ожидания и предположения.

С каким-то неистовством мистер Кротер выдернул из конверта вещицу, которую я тут же узнал: это был пустой, обвисший замшевый мешочек, а изо «рта» у него свисала, точно язык, длинная записка. Одно мгновение Кротер сидел неподвижно, уставившись на записку, потом вскочил, бросил мне и записку, и пустой мешочек и с красным от гнева лицом принялся ходить взад и вперед по комнате. Затем вдруг, тяжело дыша, застыл на месте.

Я рассмотрел то, что лежало у меня на коленях. Пустой мешочек из замши был помечен номером «Семнадцать», оттиснутым темной краской. В записке было всего несколько слов, но они меня потрясли. Больше того, при чтении я ощутил холодный ужас: «I am cold. I am getting very cold…» [Мне холодно. Мне все холоднее… (англ.)]. На этом записка обрывалась.