Владимир Колковский - В движении вечном

Так молчаливо они и простояли с минутку.

— И куда мы сейчас? — словно озабоченно спросил он, наконец.

И махнул рукой вопросительно сначала в одну, а потом в противоположную сторону дороги.

— А мне без разницы.

— И мне…

Он хоть и сказал так, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие, но в действительности для него была большая «разница», в какую сторону идти. Разница для него была даже громадная. Назад, откуда он и явился только что, было далековато, а главное, и он даже не сомневался в этом, все затишные лавочки в их любимом центральном скверике уже давным-давно заняты. И придется в итоге тащиться в старый парк, на противоположную окраину поселка.

Нет-нет, куда более привлекала его другая сторона. Там, через не-сколько домашних хозяйств поселок заканчивался, и было просторное пшеничное поле по обе стороны дороги. А далее метров через сто у самой обочины пугающе бугрилось большое кругловатое пятно. Это было кладбище, старое, огромное, сплошь заросшее крапивным кустарником, высокой непролазной травой. Тут, словно в глухом замшелом бору росли вековые корявые ели и сосны, дряхлеющие шершавые тополя. На их обширных косматых верхушках суетливое воронье соорудило настоящий гнездовой город, обитатели которого раз за разом всей несметной стаей своей вдруг срывались неистово в воздух, будто кто-то врубил в раз на всю мощь тысячу ржавых патефонов.

На кладбище ночью всегда было тихо, безлюдно. Только угловатые старинные памятники выплывали из темноты причудливыми угловатыми силуэтами, и звуки можно было услышать самые жуткие… Но они уже ничего не слышали.

Трепетный отзыв бархатистой ладошки, призывная амбра горячего юного тела, пропасть хмельная первого прикосновения губ…

И через мгновенье кресты и памятники, сосны и ели, земля и небо, и самые фантастические звуки превращались, взлетая легко и послушно, во что-то далекое, внешнее, нематериальное… Совсем неприметное в этом удивительном хороводе неповторимых мгновений.

И он уже ни в чем не сомневался.

— Юленька, милая… скажи…, - горячо и неслышно шептали его губы.

И так же неслышно, горячо, искренне шептала она.

После в изнеможении сладостном целовал он родную ладошку, глаза, душистую прелесть шелковистых волос… И, словно говорил, говорил бесконечно неповторимые… те же слова.

Поселок их небольшой, компактный. За часок-два можно, не спеша, обойти вкруговую. И древний, ему уже под тысячу.

Но здесь в центре теперь все на современный лад, просторная асфальтированная площадь. Повсюду, где приметное место, там тогда были плакаты и лозунги с одними и теми же словами, перекрученными ритмично, звонко в самом разном порядке: «Ленин — партия, коммунизм — светлый путь, советский народ — ударный труд…» Казалось, они тут были всегда и всегда будут впредь, навечно застыли их призывные строгие литеры на кумачовых гигантских полотнищах.

Посреди площади разбито два аккуратных скверика, один напротив другого. В том, что побольше, бронзовый Ленин на высоком каменном постаменте с призывно выкинутой вперед рукой. В том, что поменьше, некогда так же монументально возвышался над округой еще один знаменитый «вождь». Тогда его священным именем еще чаще и звонче пестрели такие же плакатные лозунги, тогда казалось, что и он божественным бронзовым идолом застыл здесь навсегда… Как грянула вдруг нежданно «эпоха разоблачения», и тот, кто с его грозным именем шел бесстрашно в атаку, а со «скупой слезой глазах» за погребальной труной его, тот самый танкист могучим бульдозером в темную ночь сорвал по приказу послушно его с постамента, грохоча в дорожной пыли, проволок напрямик по булыжной брусчатке и тяжко плеснул в черную глубь с высокого отвесного берега.

Один бронзовый Ильич пережил благополучно пока все эпохи. И теперь возвышается он непоколебимо над поселком — одна рука призывно выброшена в сторону всем известного магазина.

— Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! — посмеиваются частенько местные выпивохи.

Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая летом глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство здесь, она бревенчатая, одноэтажная, с небольшой дощатой верандой. Рядом цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки. Далее невысокий заборчик, а за ним по обе стороны Немана до самой зубчатой кромки хвойного леса неоглядные заливные луга.

Большинство в поселке «гаварыла» на повсеместно обычной для белорусской деревни т. н. «тросянке». Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские на белорусский лад: «хватить», «видев», «прывет»… Так говорили люди уже пожилые, семейные, минувшие «кавалерский» возраст, а также совсем зеленая молодежь, которая до такого возраста еще не доросла. Как-то одним летом поехал Витька в пионерский лагерь, где было полно городских — когда же возвратился, то сыпал сплошь чисто по-русски.

— Что-то ты, хлопчик, совсем другим голоском запел! — долго еще потом дразнили его малолетки-приятели.

Но вот приближался незаметно восьмой-девятый класс, и теперь каждый не только не прятал своих, еще недавно стыдливых симпатий, а, наоборот, изо всех сил старался приобрести себе славу удачливого молодцеватого кавалера. Такая же резкая перемена происходила неизменно и в лексиконе. Теперь каждый не только модной прической, «фирмовым прикидом», но и подчеркнуто русским словечком старался даже переплюнуть городских.

Вот только одна Юлька могла вдруг сказануть такое словцо, какого Игнат вообще никогда не слышал в родном поселке — до недавнего своего переезда она жила в крохотной деревеньке в десяток хат, что в двадцати километрах по минской дороге. Рассказывает он, к примеру, что-нибудь увлекательное с мудрено закрученным сюжетом, она только слушает внимательно, потом приостановится вдруг, стрельнет в лицо глазками да как сказанет:

— Ты гэдыки интярэсны!

Наверное, он бы посмеялся от души, если бы услышал что-нибудь подобное от другой девчонки, но вот когда говорила она, голоском мелодичным и нежным, тогда она казалось ему еще более привлекательной.

— Скажи-ка, и с какой глуши ты приехала? — все же, под хорошее настроение шутливо спрашивал он иногда.

— Ты уже… гарядской! — в ответ кривила она насмешливо свои пухленькие розовые губки.

Только вот что вспоминалось.

Он, ее бывший, однажды рассказывал:

— Вчера вечером гуляем… она смотрит-смотрит непонятно так, будто в первый раз видит… потом вдруг: «Генка, яки ты пригожий!»