Владимир Колковский - В движении вечном

— Смех один, десять литров! — не мог порой удержаться от такого комментария кто-нибудь из бывалых. — Тот год за Немном гулял, там за проход тебе сотня в стандарте.

В ответ на это ему замечали резонно:

— Намалевать нам и тут хоть целую бочку запросто, а коли по реальности глядеть… Что тут что там — добро, коли и хоть с полведерка отломится.

Терешкина хата была в поселке по соседству с витькиной.

— Зайдем, глянем? — предложил в тот день дружок лучший под вечер. — Все хлопцы давно там. А потом разом двинемся в клуб.

— Давай.

В надвигающихся вечерних сумерках народу у разукрашенных торжественно, невысоких въездных ворот становилось все больше. Разбившись на небольшие переменчивые кружки, взбалмошно-шумные и не очень в зависимости от возрастного ядра, окрыленные в раз, многочисленные любители холявной сотки нетерпеливо взирали в суетливые сполохи занавешенных оконных стекол, где уже вовсю кипела и буйствовала развеселая свадьба. Время от времени у одного из таких кружков семенящим мелким подбегом выныривала из густых сумерек приземистая шустрая бабенка с объемной полотняной сумкой в руках.

— Давайте, хлопчики, тепленькой… За молодых.

— Са-авсем ты нас забыла, Максимовна! — разочарованным эхом доносилось тот час из прочих кружков.

— Ага, забудешь! — лишь отмахивалась она в ответ. — Еще и после той не просохли.

И уже спешила назад в хату.

— Ну и как, родимая? — слышалось вскоре ей вслед. — Пошла, что надо?

— Ай, ще тая муть… сахарница.

— А ты уже раскатал губу! На холяву так ему еще и хлебную… Держи котлету.

Прибывших к свадебным воротам друзей заприметили сразу:

— Давайте сюда, мальцы. Тут толечко и на вашу долю.

Закрасневшийся масляно, широко расплывшийся в блажной усмешке Генка-Артист держал торжественно в одной руке маленький круглый гра-финчик с мутноватой жидкостью, а в другой глубокую алюминиевую миску с закуской.

— Ну, кто сперва?.. Давай ты, Витек, по-старшинству.

Слегка растерянный от неожиданности и сразу необычайно посерьезневший Витька принял тремя несмело согнутыми пальцами дополна налитый стограммовик. Не моргая, так и взирал на него неотрывно, словно еще не решив окончательно.

— Э-э, браток, кота за хвост не тяни! — командовал рядом кто-то из бывалых. — Тут раз-два надо… О!… о-о! Молодец, хлебушка дайте, на-ка, на-ка нюхни!

Как пригнутый неведомой силой, Витька лишь вертел головой машинально, словно будучи не в силах закрыть рот, все никак не мог вдохнуть сунутый грубо под нос, пропахший холодной котлетой, хлебный спасительный мякиш.

— И-ишь, как она его закрутила… Ну-ка, ну-ка, а теперь другу, держи.

Мерзко хлестнула, пронзив мелкой отвратной дрожью до самого донца белесая сивушная муть. Взяв робко в руку влажный граненый стаканчик, Игнат и впрямь содрогнулся невидимо всем телом; как перед внезапным скачком со скалистого обрыва примкнул отчаянно веки. Но сегодня это уже ничего не значило, сегодня пришла пора познать, и он чувствовал это.

Махнуть залпом, как Витька, не получилось. Первого глубокого глотка хватило, пожалуй, лишь на половину огненно жгучей удушающей порции — какие-то мгновения казалось, что вот-вот хлынет неудержимо назад отвратительное теплое пойло, но как противную горькую микстуру во время тяжелой болезни знакомым волевым усилием Игнат, все-таки, одолел судорожно, довершил решительно двумя коротенькими глотками.

— В три этапа, раз-два-три! — хохотнул похвально рядом Генка-Артист. — Молоток, талантлёвый ты хлопец.

И уже совал торопливо под самый нос свою почти пустую, оск-лизлую миску.

…Она подступила откуда-то изнутри, едва слышно, сплошной массивной наволочью. И, обождав лишь секунды еще в апатичной уверенной вялости, придавила мгновенно и в раз с разбитной феерической силой — легкая беззаботная эйфория! Как это чудесно, как это упоительно, гармония внутри, гармония вокруг, гармония всюду… Лишь один океан, ликующий от земли до зорь, всепоглощающий океан гармонии в блажных шелковистых сумерках… И нет, казалось, сейчас наилучшего приюта во всей Вселенной.

Неодолимою тяжестью своей хмельное марево придавило куда-то на самое донце и былую рассудительность. Теперь Игнат уже не думал: хотелось орать — орал, хотелось смеяться — хохотал во все горло, хотелось задирать — лупил размашисто приятелей в плечи… А слова и звуки, словно сами по себе неудержимо сплетались в горластые, хлесткие фразы.

И все же.

Снова откуда-то изнутри проступила щемящей украдкой тревога. Нарастало все явственнее пугающее ощущение того, что эта дивная, неведомая прежде, всеохватная эйфория, достигнув незаметно своей пиковой точки, пошла постепенно на спад. Тревога эта дыбилась в гору, перерастала потихоньку в подлинный страх, наполняла собою всецело, пробуждая в итоге неудержимо только одно желание, одну-единственную цель — вернуть! Вернуть обратно тот сладостный пик, вернуть, продолжить, сохранить навсегда… И то же единственное желание, та же единая цель наполняли с очевидностью теперь и у всех тех, кто был рядом.

— Ну и де она? де она там?… и де, де она, тая Максимовна? — слышно было все чаще сквозь шутки, смех и буйные пьяные выкрики.

— Ты стой здесь, а я у ворот ближе. Не воронь, зови, коли клюнет! — командовал в азарте Витька.

Ни сивушный дух, ни мерзкая теплая горечь уже не пугали. Решительными скорыми глотками Игнат прогонял до конца очередную жгучую порцию. Витьке фартило явно заметнее в тот вечер, он не забывал о друге, но о самом себе в первую очередь, и это было заметнее с каждым часом.

— Там друг твой, глянь: фигурное катание! — сообщили вскоре Игнату, смеясь и показывая пальцем в сторону забора. — О! гляди-гляди, снова пошел на круг… Стоять, стоять!

Выписав мелковатой дробью на непослушных ногах сразу две заплетастые замкнутые фигуры, Витька хватанул неуклюже обеими руками за дощатый заборчик и резким обвалом ринулся вниз.

— Готов клиент!

— Оп-па, с копытов! — заливался рядом явно тоже добавивший Генка-Артист. — Абзац, пора тралевать до хаты.

Витька уже тогда тянул кг на семьдесят с гаком, но предстоящая задача его доставки домой показалась Игнату вначале совсем несложной. После очередной «допинговой» сивушной порции вновь бодрящей волной наплыла, завластвовала эйфория, но теперь это была уже не та возвышенная, невесомая, сладостная эйфория, как в начале, а какая-то смешливо-дурашливая.

Теперь смешило буквально все вокруг, но если бы вокруг ничего и не было, то все равно наверняка было бы неудержимо смешно. В особенности же смешил теперь Витька, его непрекращающиеся ни на мгновенье замысловатые кульбиты, его мучительно застывший, обвислогубый взгляд. Самому Игнату без всяких сомнений казалось, что он еще довольно твердо, уверенно стоит на ногах, но со стороны это выглядело явно иначе.