Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

Несколько раз я заводил дружбу с моими сверстниками, но ни один из них не пришелся моим родителям по вкусу: Хорхе был сыном генерала, который воевал против «кристерос»; у Артуро отец с матерью разошлись, и его воспитывала тетя — она зарабатывала на жизнь гаданьем на картах; у Альберто мать, оставшись вдовой, служила в агентстве путешествий, а приличной женщине не пристало заниматься чем-либо, кроме очага. В тот год я дружил с Джимом. На торжественных открытиях — а они стали привычными в нашей жизни — Джим говорил: «Сегодня там будет мой папа». Потом показывал: «Видите его? В темно-синем галстуке. Рядом с президентом Алеманом». Но среди множества тщательно причесанных, смазанных льняным маслом или бриолином «Глостор» голов невозможно было кого — либо разглядеть. Правда, в газетах и журналах часто появлялись фотографии Джиминого папы. Джим вырезал их и носил с собой в ранце: «Видел моего папу в «Эксельсьоре»?» — «Странно: вы совсем не похожи». — «Верно, говорят, я в маму. Но когда вырасту, буду на отца похож».

Непонятно было и то, что, занимая столь важный пост в правительстве, имея огромные связи в деловом мире, отец отдал Джима в третьеразрядный колехио, для таких ребят, как мы, из колонии Рома, знавшей лучшие времена.

Наша школа явно была не для сына могущественнейшего соратника, близкого друга и однокашника Мигеля Алемана по университету, деятеля, загребающего миллионы на любом президентском начинании. А начинаний было много: чуть ли не каждый день подписывались выгодные контракты; в Акапулько [84] Фешенебельный курорт на западном побережье Мексики. распродавались земельные участки; выдавались лицензии на импорт; давалось разрешение на открытие новых строительных компаний, учреждались филиалы североамериканских фирм. На чем только не наживались: торговали асбестом — был принят закон, по которому все крыши необходимо было проложить асбестовыми листами на случай пожара, хотя позже выяснилось, что это способствует возникновению раковых заболеваний; перепродавалось сухое молоко от бесплатных завтраков в народных школах, которое недодали детям бедняков; признанные негодными патентованные вакцины и медикаменты ловко сбывались с рук; процветала контрабанда золотом и серебром; огромные земельные пространства покупались чуть ли не по сентаво за квадратный метр, а через несколько недель оказывалось, что там начинают прокладывать шоссейную дорогу или возводить жилой район, — стоимость участков подскакивала в десятки тысяч раз; перед каждой очередной девальвацией сотни миллионов песо обменивались на доллары и переводились в швейцарские банки.

И уж совсем загадочным было то обстоятельство, что Джим с матерью жили не в Лас-Ломас или по меньшей мере в Поланко, а поблизости от школы, на четвертом этаже многоквартирного дома для бедняков. Очень это было странно. «Не так уж и странно, — болтали на переменах, — ведь мама Джима любовница этого типа. А законная его супруга — жуткого вида старуха, ее можно встретить в светской хронике. Обратите внимание: как только где-то устраивают благотворительное мероприятие для детей бедняков (ха-ха, мой папа говорит, что людей сначала превращают в нищих, а потом подают им милостыню), она уже на фото тут как тут: ужасная тетка необъятных размеров. Помесь мамонта с попугаем. А мама Джима очень красивая и совсем молодая, многие даже думают, что она Джиму сестрой приходится». — «И вовсе он не сын этого проходимца-сутенера, для которого вся Мексика вроде шлюхи, — вступал в разговор Айала, — настоящий его отец — журналист-гринго; он в свое время увез маму Джима в Сан-Франциско, но так на ней и не женился». — «Да, не очень-то этот Сеньор к Джиму хорошо относится». — «У него, говорят, повсюду женщины. Даже кинозвезды есть и все такое. Мама Джима — одна из многих».

«Неправда это, — говорил я. — Ну зачем вы так? Разве вам самим понравилось бы, если б о ваших матерях так болтали?» Джиму ничего этого в глаза не говорили, но он словно чувствовал, как перешептываются за его спиной, и гнул свое: «Папу я редко вижу — он много ездит, все время трудится на благо Мексики». «Конечно же, на благо Мексики он трудится, — ответил однажды Алькарас. — Как в сказке про Али-Бабу и сорок разбойников. Президент и его приближенные разворовывают все, что плохо лежит, и даже то, чего еще положить не успели, — так у меня дома говорят. Правительство Алемана — свора жуликов. Тебе бы твой папочка еще один свитер купил — на деньги, что у нас крадет».

Джим подрался с Алькарасом и после этого ни с кем не желал разговаривать. А если бы он узнал, что у него за спиной втихомолку про его мать говорят (при нем ребята позволяли себе только нападки на Сеньора), — представить страшно. Джим стал моим другом, потому что я не был ему судьей. В конце концов, он-то при чем во всей этой истории? Не от нас зависит, как, где, когда и от кого мы рождаемся. По этой же причине и война наша во время переменок лишена была всякого смысла. Сегодня израильтяне взяли Иерусалим, но завтра час мщения и для арабов настанет.

По пятницам после уроков мы с Джимом ходили в «Рома», в «Ройаль», в «Бэлмори» — и кинотеатров этих теперь нет. Там показывали фильмы с Лэсси и молоденькой еще Элизабет Тэйлор. На наш самый любимый сеанс мы, должно быть, тысячу раз ходили — на нем крутили сразу три фильма: про Франкенштейна, про Дракулу и про Человека-волка. И еще был сеанс из двух лент: «Приключения в Бирме» и «Господь — мой напарник за штурвалом». А также фильм, который обожал показывать по воскресеньям в своем «Клуб Вангуардиас» падре Перес дель Валье, — «Прощайте, мистер Чипе». От него мне делалось так же грустно, как от «Бэмби». Когда я впервые попал на этот фильм Уолта Диснея (а было мне тогда года три-четыре), меня пришлось увести из зала: я рыдал безутешно — не мог пережить, что охотники застрелили маму Бэмби. А на войне в это время матерей миллионами убивали. Но я об этом не знал и не плакал из-за них и их детишек; впрочем, в «Синеландии» вместе с мультиками про Утенка Дональда, Микки — Мауса, Моряка Попейе, Сумасшедшую Птичку и Багго Бэнни крутили и кинохронику: бомбы свинцовыми гирляндами сыпались на города, прямой наводкой били пушки, шли бои, пылали пожары, а кругом — развалины и трупы.

В семье нашей было много народу, и я не мог пригласить домой Джима. Мать постоянно за нами что-то прибирала, возилась на кухне, стирала; она мечтала купить стиральную машину, пылесос, соковыжималку, кастрюлю-скороварку, электрический холодильник (наш был из последних выпусков тех моделей, что работали на привозном льду, который надо было менять по утрам). В те годы на матери словно были шоры, к которым она привыкла еще в доме родителей. Она презирала всех, кто не был родом из штата Халиско. Остальные мексиканцы были для нее чужаки, особенно не любила мать живших в столице. А колонию Рома она просто ненавидела: из нее выезжали так называемые приличные семьи, вместо них селились евреи, арабы, выходцы с юга Мексики — из штатов Кампече, Чьапас, Табаско, Юкатан. Мать без конца ругала Эктора — ему было двадцать лет, он поступил в Национальный университет, а занятия пропускал, неделями не вылезал из «Свинг-Клуба», бильярдных, баров, публичных домов. Его страстью было поговорить о женщинах, политике и автомобилях. «Вот вы все на военных жалуетесь, — говорил он, — а поглядите, во что превратилась страна теперь, когда на пост президента штатского протащили. Если бы на выборах против моего генерала Энрике Гусмана не подтасовали голоса, в Мексике сейчас жилось бы так же хорошо, как в Аргентине, где у власти генерал Перон. Увидите, увидите еще, что будет в 1952 году: хочет ИРП [85] Институционно-революционная партия, правящая в Мексике с 20-х годов по настоящее время. или нет — Энрике Гусман все равно станет президентом».