Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

Отец наш безвылазно торчал на своем мыловаренном заводе, где дела шли все хуже и хуже: его душила конкурентная борьба с североамериканскими фирмами и их рекламой. По радио постоянно твердили о новых моющих средствах «Асе», «Фаб», «Вел»; уверенно заявляли: «Мыло отошло в прошлое». Мыльная пена стиральных порошков, для всех олицетворявшая чистоту, удобство, комфорт (о вредных свойствах моющих химикатов еще не знали), а женщинам обещавшая освобождение от бесконечной стирки, для нашей семьи обернулась волной, грозящей унести наше благополучие.

Архиепископ Мехико монсеньор Мартинес повелел всем верующим посвятить день молитвам и воздержанию, дабы остановить наступление коммунизма. Утро того дня мне не забыть никогда. На перемене я показывал Джиму одну из своих «Великих маленьких книг» (в изданиях этой серии, обильно иллюстрированных, в верхнем углу каждой страницы рисунок был напечатан таким образом, что, когда угол книги отгибался и страницы быстро пролистывались, рисунки сливались, фигуры на них двигались). И тогда Росалес — до этого он никогда меня не задевал — вдруг закричал: «Эй, смотрите! Эти двое как жених с невестой! Надо их проучить!» Я бросился на него с кулаками. «Сукин сын, я покажу тебе жениха и невесту, индеец вонючий!» Нас разнял учитель. У меня была разбита губа, у Росалеса — нос, вся рубашка в крови.

Эта драка дала отцу повод преподнести мне урок гражданской терпимости. Он спросил, с кем я подрался. Я ответил, при этом назвал Росалеса «индейцем». Отец сказал, что в Мексике все индейцы, даже если мы этого не знаем или не хотим ими быть, и если бы индейцы не были бедными, слово это не звучало бы оскорблением. И еще я говорил о Росалесе как о «голодранце». Отец внушал мне: никого нельзя винить в том, что он беден; сначала надо разобраться, имел ли человек равные с тобой возможности в жизни.

Рядом с Росалесом я был миллионером, а в сравнении с Гарри Азертоном — нищим. Годом раньше, тогда я еще учился в колехио «Мехико», Гарри Азертон как-то один — единственный раз пригласил меня к себе домой в Лас-Ломас. В доме были бильярдная в подвальном этаже, бассейн, библиотека с тысячами томов в кожаных переплетах, богатый погреб, гимнастический зал, паровая баня, теннисный корт, целых шесть туалетов (и почему это во всех богатых домах Мексики такое множество сортиров?). Комната Гарри окнами выходила в сад, ниспадавший террасами; в нем росли старые деревья, даже был искусственный водопад. Родители Гарри записали его не в колехио «Американо», а в «Мехико», чтобы он полностью вошел в среду, где говорят по-испански, с детства привыкал к тем, кому суждено со временем стать его подручными, вечными его учениками, слугами, людьми, которые будут одалживать ему свои имена и фамилии. [86] По мексиканскому законодательству хозяином частной фирмы в стране может быть только гражданин Мексики; обходя эти ограничения, американцы вкладывают капиталы в местные фирмы, которыми руководят подставные лица из мексиканцев.

Мы поужинали. Родители Гарри ко мне ни разу не обратились, все время говорили между собой на английском.

«Honey, how do you like the little spic? He’s midget, isn’t he?» — «Oh Jack, please. Maybe the poor kid is catching on». — «Don’t worry, dear, he wouldn’t understand a thing». [87] «И как тебе, милая, нравится этот маленький красавец? Он же совсем коротышка, верно?» — «О Джек, ради бога, не надо. Он может догадаться, о чем мы разговариваем». — «Ну, куда ему, дорогая» (англ.).

На другой день Гарри сказал мне: «Послушай моего совета; научись пользоваться столовыми приборами. Вчера ты отбивную ел вилкой для рыбы. И не чавкай, когда ешь суп, не разговаривай, если у тебя полон рот еды, пережевывай ее медленно, маленькими кусочками».

А у Росалеса все было иначе. Я только что перешел в новую школу: на мыловаренном заводе дела шли из рук вон плохо, отцу не по карману стало оплачивать мое учение в «Мехико». Я пошел к Росалесу переписать конспект по обществоведению. Он был очень прилежным учеником, самым грамотным, у него был лучший в классе почерк, все мы часто обращались к нему за помощью. Жил Росалес в доме, который подпирали деревянные балки. Трубы давно пришли в негодность, двор затопило. В зеленоватой луже плавали нечистоты.

Матери Росалеса было двадцать семь лет, а выглядела она на все пятьдесят. Она встретила меня очень приветливо и, хотя меня не приглашали на ужин, заставила сесть с ними за стол. Ели маисовые лепешки с запеченными мозгами. Вкус у них был тошнотворный; на дне тарелки — жир, смахивающий на автомобильную смазку. Росалес спал в прихожей на раскладушке. Новый сожитель матери выгнал его из единственной комнаты.

После драки в школе Джим уверился, что я ему друг. И однажды — это была пятница — он сделал то, чего раньше никогда не делал: пригласил меня домой на полдник. Жалко, что я не мог пригласить его к себе. Мы поднялись на четвертый этаж, он сам открыл дверь. «У меня свой ключ: мама не любит, когда в доме живет прислуга». В квартире пахло духами, кругом чисто, тщательно прибрано. Мебель — шикарная, из «Сеарс Ребук». В прихожей висели фото — хозяйки дома, выполненное в ателье Семо, Джима, когда ему исполнился год (на фоне бухты Золотых ворот в Сан-Франциско), и еще несколько снимков, на которых хозяин дома был снят рядом с президентом на официальных церемониях, торжественных открытиях, в президентском поезде «Трен Оливо», в самолете «Эль Мехикано». На этих снимках «Орленок Революции» [88] Так официально называли Мигеля Алемана в правительственной печати, намекая на то, что он из второго поколения, родившегося после Мексиканской революции. позировал фотографу вместе с ближайшими сотрудниками — все они были выпускниками университетов; впервые правили страной не политиканы, а образованные специалисты, люди морально абсолютно безупречные — так утверждала пропаганда.

Я и представить не мог, что мать Джима так молода, так изящна, а главное, так прекрасна. Я не знал, что и сказать. Не могу описать свои чувства, когда она протянула мне руку. Мне хотелось стоять и смотреть, смотреть на нее. «Проходите, пожалуйста, в комнату к Джиму. Сейчас кончу готовить полдник». Джим стал показывать мне коллекцию шариковых ручек (они жутко воняли, источали вязкую чернильную жижу; эти ручки — их называли тогда «атомными» — были главным новшеством того года, последнего года, в котором мы пользовались чернилами, перьевыми ручками, промокашками); потом игрушки, купленные ему отцом в Соединенных Штатах: пушку, стрелявшую сразу несколькими ракетами, реактивный истребитель-бомбардировщик, солдатиков с огнеметами, заводные танки, пластмассовые пулеметы (пластмасса тоже только что появилась), электрическую железную дорогу «Лионель»; портативный радиоприемник. «Это я никогда в школу не ношу в Мексике ведь ни у кого таких нет». Это уж точно: мы, дети второй мировой войны, выросли без игрушек. В военные годы все предприятия работали на армию. Даже «Паркер» и «Истербрук», как я прочитал в «Риддерс-дайджест», производили что-то для военных нужд. Но до Джиминых игрушек мне и дела не было. «Послушай, как, ты сказал, маму твою зовут?» — «Мариана. Я так ее называю, а не мамой. А ты свою как?» — «Что ты, я со своей вообще на «вы» разговариваю; и она так же с дедушкой и бабушкой говорит. Нет, ты не смейся, Джим, это вовсе не смешно».