Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

Рауль заявил, что рассказ совсем не похож на все написанное им до сих пор, появилась четкость, а это, возможно, означает, что стиль его меняется, что он избавился от фолкнеровских влияний, мешавших, словно короста, его развитию, что этот рассказ может открыть ему новый путь и он наконец обретет собственный голос. Больше всего Раулю понравилось описание сна в начале, история мальчика, без умысла предавшего своего деда, и вообще, по его мнению, все, что касается снов, автору удалось больше, нежели остальной рассказ. Он припомнил страницу из дневника Павезе, [107] Павезе Чезаре (1908–1950) — итальянский писатель. где сон приравнивается к возвращению в детство, ибо в литературе оба эти состояния являются попыткой бежать от окружающего, то есть отрицать действительность. Это была несколько сомнительная похвала. Мнение Билли и вовсе поразило его. Она сказала, что среда и обстановка описаны удачно, напоминают раннего Конрада, [108] Конрад, Джозеф (1857–1924) — английский писатель. но весь рассказ пронизан воинствующим национализмом, нездоровой ненавистью к иностранцам. С чего она это взяла? Как — с чего? Да хотя бы плантация; ведь это прямо символ зла, какая-то крепость с разреженным, ядовитым воздухом, государство в государстве, иностранная колония в тропиках.

Завязался нелепый спор, и он сам, из-за ничем не оправданной постановки вопроса, в конце концов стал защищать позиции, несовместимые с его убеждениями. Пришлось пойти на некоторые уступки, кое-что смягчить, дабы не подвергнуть осуждению среду Комптонов, и рассказ был напечатан. И вот двадцать лет спустя он держит его в руках и может показать Леоноре, которая полистала книжечку несколько минут, отнюдь не горя желанием ее прочесть, похвалила формат, а потом куда-то засунула.

Да, думал он, вновь пробегая глазами забытый текст, это был мост к дальнейшему; тут началось избавление от воздействия барокко, слишком долго державшего его в плену. Благодаря этому рассказу он мог перейти к другим формам, но, к сожалению, очень ненадолго, ведь, как было уже сказано, он много лет писал лишь эссе, статьи и рефераты. А написав этот рассказ, он в известном смысле освободился от детства, от прошлого, от гнетущей мысли, что не приехал в Халапу на похороны отца, хотя болезнь, якобы грозившая ему смертью, уже прошла. Но главное, освободился наконец от страха перед Билли Апуорд.

…Трудно уловить момент, когда надежда оборачивается полным провалом. У каждого на памяти несколько таких случаев. Нет, речь идет не о музыканте, который мог стать Альбаном Бергом или Стравинским, а оказался композитором короткого дыхания, положившим, так и не преуспев, все силы на завоевание царства форм, которые никогда не воплотились в значительное произведение. Тысячи раз у него прорывались великолепные аккорды. Он сочинял все время, до самого конца, используя каждую свободную минуту, а зарабатывал на жизнь, кропая музыку для кино, музыку, которую не всегда подписывал своим именем. Уже в старости он появляется иногда в торжественных случаях на эстраде, главным образом когда чествуют других музыкантов. К концу жизни кое-кто из молодых провозглашают его предтечей новых направлений, журналисты берут у него интервью.

Он отвечает с полной убежденностью, что старался по мере сил выполнить свою миссию, и туманными намеками, иногда хитроумными, иногда неуклюжими, дает понять, что если сочинения его немногочисленны, если его мало исполняют, то виной тому заговор недоброжелателей, закрывших перед ним все пути, интриги завистников, всю жизнь не дающих ему ни покоя, ни пощады. Подобных случаев не счесть среди музыкантов, писателей, художников; они всем известны. «Мы, здесь собравшиеся, сами можем служить отличным примером тому же», — готов был он воскликнуть.

Но этим вечером они больше говорили о другом типе людей. О юношах, знакомых им с отроческих лет, с первого курса университета, вдохновителях всех культурных начинаний; они постоянно были заняты организацией конференций и «круглых столов», открывали литературные вечера, участвовали в дискуссиях и, на удивление и зависть товарищей, печатались в литературных журналах и приложениях к самым серьезным газетам. Все мы знали таких. Деньги, которые они получали от семьи или случайно зарабатывали, почти целиком уходили на приобретение книг, пластинок, на покупку билетов в театры и концертные залы. В один прекрасный день, непонятно почему, они покидали университет. Причина так и оставалась неизвестной; во всяком случае, дело было не в плохих отметках, ведь время экзаменов еще не наступало. Они не прощались, как положено. Просто звонили кому-нибудь из друзей, любимой девушке, которая никогда не могла понять их доводы, и сообщали, что возвращаются в родной город или, если жили в столице, что пока оставляют факультет ради другой важной деятельности и на будущий год запишутся снова. Никогда они не возвращались. И однажды, много времени спустя, кто-нибудь встречал их, превратившихся в бесцветных лавочников, незаметных чиновников, и, если товарищ напоминал им о незабываемом концерте Рубинштейна, который слушали вместе, они краснели, опускали глаза, и тот не знал, стыдятся ли они напоминания о недостойном прошлом, когда читали Неруду и Вальехо и до рассвета слушали камерную музыку Бетховена в комнате, где было не продохнуть от дыма, или же того, что это напоминание им ни о чем не говорит. Какой Вальехо? Какой концерт? Правда, это было так давно… Разве упомнишь, что тогда делал?

— Нечто подобное произошло и с Раулем, — начал он, но тут же спохватился и поправил себя: — Нет, никоим образом. Его случай был гораздо сложнее. Рауль надеялся дольше и накопил гораздо больше, когда выбросил все за борт.

Был день рождения Джанни, и обе пары решили не ходить, как обычно, в ресторан на площади Фарнезе, а поужинать в другом, в квартале Траставере, ще они, бывало, собирались во времена молодости. Этим вечером они выпили вина больше, чем всегда. Говорили много, особенно он, так как чувствовал себя обязанным изложить и растолковать эту тему, ведь только он один знал историю Билли и Рауля в Халапе. Вернувшись в дом Джанни и Эухении, все почувствовали, что дружба их дала трещину.

Говорить о Билли и Рауле! Как странно звучит в Риме история этой любви, пришедшая к концу среди туманов Халапы! Как трудно воссоздать перед римскими друзьями то немногое, что осталось от Билли и Рауля через несколько Лет после их приезда в Мексику!

Метаморфоза Билли поразительной могла показаться лишь на первый взгляд. В конце концов это было лишь усугубление уже известных дурных наклонностей, попустительство тому, что уже существовало, потворство всему самому дурному, что в ней таилось. Он видел, как она идет все дальше по этому опасному пути, был свидетелем того, как опускалась «на самое дно», если пользоваться выражением, принятым у них в студенческие годы. Зато для того, кто не знал событий, непосредственно предшествующих превращению Рауля, не видел его эволюции, а помнил юношу, отмеченного незаурядными дарованиями и ярким талантом, способного с изяществом и свободой, которым он всегда завидовал, совмещать строгий интеллект с оргиастическими устремлениями, порой казавшимися его друзьям чрезмерными, — превращение это было поистине ошеломляющим. Он не видел Рауля всего несколько лет, но в этом взлохмаченном, мрачном, грубом типе едва узнал того, кто был его другом с самого раннего детства.