Иштван Эркень - Реквием

— Ты не спала?

— Нет.

— Любишь меня?

— Да.

— Честно?

— Честно.

На миг наступило молчание. С другого конца провода доносились звуки танцевальной музыки. Кари пытался определить, нет ли в этом ее «честно» неискренней интонации, но так и не мог решить.

— Шведы запросились в бар, — сказал он чуть погодя. — У тебя нет желания приехать сюда?

— Нет.

— Я пришлю за тобой машину.

— Ничего не получится, — сказала Нетти. — Я не одна.

— А кто там у тебя?

— Некий рыжеволосый молодой человек.

— Знакомый?

— Я его не знаю.

— Что ему нужно?

— Не знаю.

— Пусть придет завтра.

— Он не желает приходить завтра.

— С чего ему так приспичило?

— Он полтора года провел вместе с Пиштой.

Какое-то время в трубке снова слышалась лишь танцевальная музыка. Каждый раз, когда она произносила это имя, Кари умолкал и некоторое время прислушивался, как врач, простукивающий сердце больного.

— Как его зовут? — затем спросил он.

— Простите, как вас зовут? — прокричала Нетти, обернувшись к открытой двери в прихожую.

— Дюла Пелле, — отозвался рыжеволосый.

— Дюла Пелле, — проговорила в трубку Нетти.

— Откуда он вышел?

— Откуда вы вышли? — переспросила Нетти.

— Из Ностры.

— Из Ностры, — повторила Нетти.

— Он политический?

— Вы политический? — крикнула Нетти.

— Уголовник, — буркнул Пелле.

— Уголовник, — повторила Нетти.

— В чем обвинялся?

— В чем обвинялись? — спросила Нетти.

— Изнасилование.

— Изнасилование, — повторила Нетти.

На сей раз последовала более долгая пауза. Затем голос Кари зазвучал хрипло, и говорил он с несвойственной ему торопливостью; он с подчеркнутым нажимом проинструктировал Нетти, чтобы та дала сотню форинтов этому Дюле Пелле и немедленно выставила его из квартиры. Завтра он, Кари, все утро будет дома, так что парень может прийти так рано, как только пожелает.

— Выставишь его за порог? — с тревогой спросил он наконец.

— Да, — сказала Нетти.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Любишь? — спросил Кари.

— Да, — сказала Нетти.

— Честно? — спросил Кари.

— Честно, — ответила Нетти.

Она положила трубку. Прошла к себе в комнату. Достала из сумочки стофоринтовую купюру. Когда она вышла из спальни в прихожую, Пелле вновь вскочил и вытянулся по стойке «смирно», а затем медленно опустился на стул и захрустел суставами пальцев.

Нетти смотрела на него. Сотенную бумажку она сунула к себе в карман.

— Простите, вы курите? — спросила она у Пелле.

— Да.

— Обождите, — сказала Нетти. — Я принесу сигареты.

У меня не было сил дождаться, пока он ответит на мои вопросы. Будь у него семь ртов и отвечай он одновременно на семь вопросов, это все равно не утолило бы моего нетерпеливого любопытства.

— Пишта ничего не просил мне передать? — спросила я. — Этого не может быть! Попытайтесь вспомнить.

— Да он и не мог ничего передать, — сказал он и уставился на меня.

Поначалу он не решался и глаз поднять, а теперь впился в меня своими зелеными глазищами, как голодный зверь в добычу.

— Почему это он не мог ничего передать? — спросила я.

— Пишта не предполагал, что я освобожусь раньше. Он все время ждал, что его вызовут, извинятся перед ним и отпустят домой… К тому же он и не догадывался, насколько болен. И лишь перед тем, как его перевели в лазарет, он вспомнил про конверт.

— Какой конверт? — спросила я.

— Так ведь зачем я сюда пришел… Там были его дневник и почти готовая статья о Бабефе. Пишта сказал, если, мол, я это прочту, то лучше узнаю его. Бумаги он передал господину адвокату.

— Конверт находится у меня, — сказала я. — Неужели он ничего не говорил обо мне, а только о дневнике да о Бабефе? Ни за что не поверю!

— Как не говорить! Говорил.

— Часто? — спросила я.

— Все время.

— И что же он говорил? — спросила я.

— Разное… — сказал он и покраснел.

— Так расскажите же! — попросила я.

— Что?

— Ну, о чем говорил Пишта.

— О том, какие у вас волосы.

— А еще?

— Какие у вас глаза.

— А еще?

— О том, какие у вас ноги.

Он снова вспыхнул. Краснеет он легко; вот только не пойму, почему именно упоминание о моих ногах вогнало его в краску.

— Что же он рассказывал о них?

— Какие красивые у вас ноги и какая красивая походка.

— А что он еще говорил?

— Что с вами все было просто и естественно. Ему никогда не приходилось бояться, даже в подпольной работе, потому что рядом с вами никакая опасность была не страшна…

— Оставим подпольную работу в покое, — сказала я.

— Но ведь он сам привел этот пример.

— Какой пример?

— Случай в кондитерской.

Странно, что Пишта придавал этой истории такое большое значение, а ведь это была всего лишь ребяческая выходка… Когда патруль вошел в кондитерскую, я тотчас поднялась из-за столика, словно торопилась уйти. Конечно, проверку документов начали с меня. Я соврала, что все документы забыла дома; тогда солдаты взяли меня в кольцо и заявили, что я должна пройти с ними в участок… Дверь в кондитерскую была открыта, я выскочила на улицу и кинулась бежать. Проспект Пожонь. Улица Сигет. Улица Йожефа Катоны. Набережная Дуная… Патрульные бросились за мной в погоню, но где им было меня догнать!.. Тогда они схватили такси, но я-то была гимнасткой, бегала четырехсотметровку и неслась чуть ли не быстрее, чем их такси… Разумеется, в участке я сразу же «отыскала» в сумочке удостоверение. Отец — железнодорожник, мать — прислуга у приходского священника… Меня потрепали по щечке и посоветовали впредь не пугаться солдат, ведь они охотятся лишь за евреями да коммунистами. Потом спросили, есть ли у меня деньги на трамвай. Я сказала, что нет.

Пишта зацеловал меня, хваля за героизм. В кондитерской была важная встреча; Пишта встречался не только со своим связником, но и еще с каким-то товарищем, о котором он отзывался с благоговейным почтением. «Если это доставляет тебе такую радость, могу устроить еще один забег», — хвастливо заявила я.

Впрочем, я и сама была горда своим «подвигом», только не выказывала этого. И даже сейчас, стоило мне только вспомнить о том вечере, как меня вдруг снова охватило желание бежать, словно бы я не в комфортабельной вилле и не жена влиятельного лица, готовая отправиться в сказочное путешествие к морю, а все там же, в кондитерской, и без гроша в кармане… Господи, как же я тогда летела! У меня было ощущение, что все сейчас зависит от меня. Что я прославлюсь, как тот знаменитый бегун из Марафона, а может, и того больше. Я чувствовала, что спасаю мир. Если даже меня и настигнут, то все равно не сумеют схватить, ибо я уже бегу не по земле, а по дорогам какой-то волшебной страны, поддерживаемая с обеих сторон попутным ветром, и путь мой устлан рыбьей чешуей, чтобы легче скользить ноге… Я и в самом деле ничуть не устала. Когда меня втолкнули в такси, дыхание мое почти не сбилось, и я ощущала такую легкость во всем теле, такое блаженство, словно опоенная зельем… Судя по всему, человеку нипочем усталость, если он делает что-то ради других людей.