Луис Карлос Монталван - Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

Когда я рассказал ему о письме папы, он дал мне простой совет:

— Поезжай домой.

Я приехал без предупреждения в разгар Ноче Буэна, нашего традиционного ужина в сочельник. Мама обняла меня, ее щеки блестели от слез. Тяжело было видеть боль и страх на ее лице и осознавать, сколько страданий ей приносит мое состояние. Когда меня обнял папа, я увидел, что он тоже плачет. И тогда я не выдержал, потому что никогда не видел отца в слезах. Это еще одно табу для латиноамериканцев его поколения.

— Прости, — сказал он, но мне не нужны были слова.

Мы обнимались, два здоровенных мужика выше метра восьмидесяти, плакали друг у друга на плече, и больше ничего не нужно было.

Не скажу, что потом все стало легко и просто. Неправда. Я все еще был в тисках ПТСР, и общение с людьми, даже с мамой и папой, духовно меня выматывало. Поэтому я редко разговаривал с родителями в течение следующего года. У меня просто не было сил: то университет, то Бруклинский госпиталь. Но я больше не ненавидел родных. Больше не думал, что они против меня, как армия и общество в целом. Я больше не чувствовал, что отец меня предал. В начале мая 2008 года, незадолго до стычки в метро, я был совсем на пределе. Запутался в бюрократии госпиталя УДВ и отчаянно нуждался в медицинской помощи. Я позвонил папе. Он приехал в Нью-Йорк и пошел со мной на тяжелую для меня встречу с правлением больницы. Даже после этого я не получил ухода, который мне требовался, но присутствие отца помогло мне сохранить разум. Он понимал. Он был на моей стороне.

Поэтому моя поездка в Вашингтон в 2008 году на День благодарения не была рискованной, но тем не менее очень важна для меня. Именно к родителям я в первую очередь обращался в поисках духовной поддержки, поэтому хотел, чтобы они полюбили Вторника. Больше того, я хотел, чтобы Вторник их поразил. Я знал, что они скептически отнеслись к приобретению собаки. Когда я сказал папе, что мой пес знает восемьдесят команд, тот только отшутился:

— Ого! Ты и сам-то столько не знаешь.

Мама ничего не сказала. Она даже отчетливее папы понимала серьезность моего состояния, потому что знала меня лучше, чем кто бы то ни было. Она видела, как я пытаюсь снова приспособиться к жизни в США, читала мои записи и знала, что прошлый День благодарения я напился, спрашивая себя, выполнит ли правительство свои обещания, пока еще не слишком поздно. Мама видела, насколько я изменился, и была в ужасе. Просто в ужасе.

Она не верила, что Вторник решит мои проблемы. Ее сын страдал психическими и физическими расстройствами. Он был один. Возможно, подумывал покончить с собой. Мысль о том, что собака — какая-то собака! — может избавить его от всего этого, казалась ей нелепой. Мама не понимала, как Вторник умеет помогать. Никогда не поймешь, насколько сильно собака-компаньон влияет на жизнь инвалида, пока не увидишь, как она помогает удержать равновесие, успокаивает и выполняет поручения. Такой пес коренным образом меняет повседневную жизнь.

Но кроме того, моя мама не собачница. Ей никогда не нравился мой огромный шнауцер Макс. Она не понимала, как много он значил для меня. Видела только шерсть и грязь. Мама не осознавала, насколько дружба животного может повлиять на твою психологию и настроение… или облегчить одиночество и боль.

Я хотел убедить ее, что взять себе Вторника было хорошей идеей. Я хотел, чтобы мама не волновалась обо мне и не думала, что я упускаю лучшие возможности из-за веры в собаку. Я ходил на терапию — как на индивидуальную, так и на групповую, с другими ветеранами — и регулярно принимал более двадцати разных лекарств от своих разнообразных расстройств. Вторник был дополнением к этим видам лечения, и его присутствие кардинально все меняло. Я рассуждал так: если я сумею в этом убедить такого скептика, как мама, то почувствую больше уверенности в своих шансах на успех. А уверенность — это немало.

Та поездка в Вашингтон ярче всего подтвердила необходимость Вторника. Видите ли, он любит поезда. Так сильно, что, наверное, в прошлой жизни был проводником. Для меня это было чрезвычайно важно, потому что при моем финансовом положении мне приходилось до университета добираться на метро. Подземка была настоящим кошмаром для моего мозга, подточенного ПТСР: я сжимал кулаки и напрягался, у меня начинались приступы клаустрофобии в этом туннеле, полном лиц, в выражениях которых мой разум маниакально искал признаки злого умысла. А Вторника все это приводило в восторг. Я ненавижу спускаться в метро, а Вторник скачет по платформе, ожидая представления. Когда приближается поезд, он оживляется, подходит к краю, чтобы заглянуть в туннель, возбужденный и внимательный. Когда поезд проходит мимо, пес резко поворачивает голову, язык вываливается из пасти, пес делает пару шагов, будто его утягивает следом. Ему нравятся экспрессы, которые не останавливаются на станции, особенно те, что едва замедляют ход и почти на полной скорости с бешеным лязгом несутся мимо. Он всегда наблюдает за последним вагоном, пока тот не скроется из виду, а потом оборачивается ко мне с удивленным выражением, словно только что увидел ракету, улетающую на Луну.

На самом деле ездить в метро вовсе не забавно. Там воняет, полно людей, вагоны дергаются и грохочут в непредсказуемом ритме, тормоза дико визжат на каждой остановке. Весьма мудро было ввести запрет на провоз животных: сомневаюсь, что большинство собак такое выдержит. Один мой знакомый ветеран как-то раз взял в метро кошку в сумке-перевозке. Когда он сошел с поезда, до смерти напуганное животное было мокрое от собственной мочи. Думаю, поэтому в метро такой жуткий запах. Наверное, тот же запах Вторник чует, проходя мимо великого собачьего общественного туалета, известного как пожарный гидрант. Конечно же. Вторнику он нравится.

Ему нравится все. Вот что поразительно в этой собаке. Даже в метро, где он сталкивается с вонью, толпами, грубыми ньюйоркцами и моей сумасшедшей тревогой, Вторник, похоже, наслаждается. Чаще всего я сажаю его перед собой на полу, его плечи меж моих колен. Пес напряженный и бдительный. Он мой физический барьер, я могу в любой момент дотянуться до него, если вдруг понадобится. Ретривер, кажется, ничего не имеет против. Чем больше я волнуюсь, тем спокойнее становится Вторник, и нигде он не бывает таким спокойным, как в метро. Пес может неподвижно просидеть двадцать минут подряд, если нужно. Однако до университета нужно ехать дольше часа, и в конце концов он устает сидеть в одной позе. Если народу не очень много, я позволяю ему лечь на пол или же повернуться ко мне и положить голову на колено — между станциями, когда ему не наступят на хвост. Если вагон битком набит, я сжимаю его коленями и склоняюсь к псу, обхватив за шею и шепча на ухо. Со стороны кажется, что я сдерживаю собаку, чтобы защитить других пассажиров, но на самом деле я обнимаю Вторника, чтобы самому успокоиться.