Владимир Лидский - Русский садизм

Или: я уже зрелый мужчина, приходит известие о смерти моей второй бабушки. Той самой… Я замотан делами, тщетными попытками заработать деньги, мотаюсь челноком по стране, мерзну на базарах, жуя за прилавком обледеневшую колбасу, негнущимися пальцами наливая себе кофе из китайского термоса. Я смертельно устал от жизни и, приходя вечером в тепло, залезаю под одеяло, отогреваюсь и мечтаю вернуться в младенчество. Тут и приходит известие о смерти бабушки. Надо выползти из-под одеяла, поехать морозным вечером на вокзал и купить билет на поезд. А потом ехать всю ночь и в кромешном шестом часу утра выйти из вагона на перроне небольшого провинциального городка. По завершении скорбных процедур проделать обратный путь, а там через пару дней сесть, наконец, в самолет и улететь домой в город, который не верит слезам, как, впрочем, и многие другие, столь же равнодушные к судьбе человека города. Все это нужно было сделать, но я не сделал. Я не поехал на похороны бабушки — и теперь всю оставшуюся жизнь твержу себе, что прощение не придет. Оправдываюсь недостатком тепла и нехваткой витаминов, оправдываюсь усталостью и отсутствием денег на дорогу, но при этом оправдываюсь только перед собой, а как оправдаться перед небом? Господи, я не могу этого сделать, накажи меня, я хочу избыть свою вину… Только чем? Физическими страданиями на мифических сковородах? Милостивый и Милосердный, Ты понимаешь, что это не наказание. Я не чувствую боли, сидя на раскаленной сковороде, боль прошлого страшнее, она измучила, истомила душу, она истерзала сердце. Сделай что-нибудь, Боже мой!

Или: разбирая после смерти бабушки семейные бумаги, нахожу пожелтевшие хрупкие листки с лагерными стихами деда, и вид этих пульсирующих застарелой болью строк, как бы навеки застрявших в прошлом среди старых фотографий и пересыпанных осыпью засушенных цветов любовных писем, обветшалых метрик и доисторических книжек оплаты за коммунальные услуги, настолько странен, что я долго и тупо смотрю на них, а потом так же долго и тупо по многу раз перечитываю каждую строку, и эту медленную, тлеющую, словно угли, боль я коплю и коплю в себе, до тех пор, пока она не начинает наконец сжигать меня изнутри.

Вот передо мною трещина времени, заполненная раскаленной исторической плазмой, она кипит и парит, она притягивает к себе своей страшной правдой: не забывай, помни, не забывай, помни… Как жутко бывает заглянуть в эту клокочущую бездну!..

Так маленькая боль вытекает из большой, и уже не важно, где болит, важно то, что невозможно смотреть на этот мир, на эту бедную, истерзанную страну без мучительного чувства сострадания…

Господи, Боже мой, мне так часто хотелось мстить, хотелось ненавидеть, хотелось объяснить своим близким то, что невозможно объяснить, хотелось повиниться перед Тобой за свои поступки, я вспыхивал, гневался, спорил, злобствовал, выходил из себя, повышал голос, желал ближнему зла, обижался, злорадствовал, проклинал… Впрочем, Ты знаешь всё и без этих стенаний, это Твое участие спасало меня в темных закоулках совести… Как хорошо, что Ты есть, ведь человеку каждое мгновение своей жизни необходимо помнить о Твоем присутствии во Вселенной, о Твоем месте в бесконечной бездне, куда после долгих странствий можно, наконец, придти и, опустившись перед Тобой на колени, уткнуться непутевым лбом в Твой теплый живот, с каким-то вкусным запахом, и ощутить на своей голове Твои добрые, мягкие ладони…

Спасибо, Тебе, Господи, за то, что дал мне никому не нужные возможности: я вижу парящий в синеве лист и, застывшую на тонком стебельке стрекозу, слышу ход воды в глубине земли, легкий треск лопнувшего семени, шелест опадающих в саду яблоневых лепестков… И соки дерева чувствую ладонью, и невесомое касание паучьих лапок, и едва ощутимый шлепок упавшей с неба капли. Там арбуз, согревающий пальцы своим разнеженным на солнце боком, а там колючие пыльные колосья и изящно изогнутые конусы зеленых груш, там смородиновый запах, долго остающийся на пальцах от прикосновения к шершавому листу, а там отражающие предвечернее солнце доски дачного сарая, к которым так приятно прижаться холодной щекой. Спасибо, Тебе, Господи, и за то, что дал возможность и умение все это описать, за то, что научил владеть великим русским языком, тончайшим инструментом духа, способным на удивительные извороты, немыслимые в иноземных языках. О, этот язык! Он так могуч, что может двигать целые народы. Его возможности не измерить, они сближают континенты, люди, говорящие на русском, становятся добрее, их душа теплеет, потому как русский язык располагает к любованью миром, он может описать его подробно, зримо, ласково. В нем столько ласкательных суффиксов, такое изобилие синонимов… А идиомы! Какая образность, какой тонкий, порой изощренный юмор! А оттенки смысла! А эмоциональные нюансы! Русский язык переливчатый, напевный, его мелодии разнообразны; то тихой речкой текут они от человека к человеку, то гремят грозным паводком, обличая ложь и лицемерие, то ластятся, словно кошечка, когда хотят дойти до сердца. Какой он разный, русский язык! В нем столько напластований, словно это и не язык вовсе, а геологический разрез: идут в нем параллельными слоями диалекты, говоры, жаргоны, вот пласт канцеляризмов, житийный пласт, эпистолярный, газетный, вот блатная феня, вот летописный пласт, и сколько летописей — столько стилей, вот — учительское красноречие, вот «Слово о полку…», церковно-славянские евангельские тексты, «Великие Минеи Четьи», вот огненное слово протопопа Аввакума, русское барокко, вот Пушкин… И дальше бесконечно… И эти параллельные слои… пересекаются! Сколько красоты, сколько неизведанного чувства, сколько певучей музыки в обычном русском слове! Благодарю Тебя, Господь, за то, что поселил меня в России, в этой изумительной и изумляющей, ни на что не похожей стране, за то, что и погрузил в стихию языка, который пламенеет на пьедестале между иными языками, в стихию бурлящую, клокочущую, ежеминутно рождающую такие перлы, какие и не снились завоевателям миров!