Тиркиш Джумагельдыев - Энергия страха, или Голова желтого кота

— Смотрите-ка, он улыбается! — изумился капитан. — Он не понимает, куда попал? Сделайте так, чтобы быстро понял!

Две дубинки с двух сторон обрушились на плечи Абдуллы. Он даже вскрикнуть не смог — задохнулся от неожиданности и боли, согнувшись пополам.

— В третью камеру, — приказал капитан.

Абдуллу подвели к железной двери в дальней стене дежурной части. Она была словно крепостные ворота — поперечный железный засов, два ключа, торчащие в скважинах. Откинули засов, провернули ключи — и в нос ударило зловоние. Взгляду открылся коридор с железными дверями по обе стороны. Двери были не покрашены, со свежими следами электросварки.

Абдуллу втолкнули в крайнюю камеру, захлопнув за ним дверь. Когда глаза привыкли, он увидел, что под потолком тускло желтеет лампочка, и еще свет с улицы проникает в камеру сквозь маленькое квадратное окно у самого потолка. Вонь такая, что можно в обморок упасть.

— Сынок, проходи сюда, и тебе найдется место.

Абдулла повернулся на голос: у стены шевельнулась белая шляпа. Абдулла прошел по узкому проходу между лежащими телами.

— Салам алейкум.

— Салам. Садись сюда, — указал человек в соломенной шляпе на свободное место рядом. На вид ему было лет шестьдесят-семьдесят. Абдулла сел на шероховатый бетон. — Первым делом, сынок, тебе надо отдышаться, прийти в себя.

И умолк, даже слегка отвернулся, давая новичку возможность оглядеться.

В голой камере, без коек или нар, сидели, а в основном лежали человек тридцать, чуть меньше. Бетонные стены, бетонный пол — бетонная коробка. Абдулла снял джинсовую куртку, подстелил под себя.

— Вот, уже устроился, — со смешком сказал человек в соломенной шляпе.

Абдулла обратил внимание на двух мужчин в углу напротив. Голые плечи, мускулистые руки. Сидят, чуть не уткнувшись лоб в лоб, челюсти двигаются. Видимо, что-то едят. И не обращают никакого внимания на лежащего неподалеку седого мужчину. Тот пытается повернуться то на левый бок, то на правый, но не может, стонет и остается лежать на спине.

— Говорит, что шофер, дальнобойщик из Турции, — объяснил человек в шляпе. — Ночью его забрали, только что, перед тобой, привели и бросили сюда. Сердечник, оказывается. Я тоже сердечник, валидол в кармане ношу. Ему дал.

Как понял Абдулла, всех, кто в камере, взяли неожиданно, без вещей. Привезли, кто в чем был. То там, то здесь валялись комки не то ветоши, не то пакли. Как в гаражах.

— Возьми, это тебе пригодится, — сказал человек в шляпе и протянул ему пустую пластмассовую емкость. Абдулла взял, хотя и удивился. На этикетке изображение дворца Великого Яшули, крупными буквами написано название напитка — «Золотой век», а чуть ниже, более мелкими буквами: «XXI век — Золотой век туркмен». — По малой нужде здесь не выводят. Приспичит — мочись сюда. А пока можешь под голову подложить.

Мужчина в джинсах, с голым торсом и прической ежиком, приподнял голову:

— Удивляюсь я тебе! — сказал он человеку в шляпе и перевернулся на другой бок. Сосед и покровитель Абдуллы ничего ему не ответил, лишь снял соломенную шляпу и стал обмахиваться.

Заскрежетали ключи. Дверь открылась, ослепив ярким светом из коридора. Два солдата внесли два ведра воды, поставили у порога и, быстро повернувшись, ушли. Наверно, бежали поскорей от жуткой вони. Только и у них в коридоре немногим лучше. Но все же лучше.

Люди в камере зашевелились, двинулись к ведрам. В одном из них плавала алюминиевая кружка. Три-четыре руки одновременно протянулись к ней. Кто-то, не вытерпев, припал к краю ведра, наклонив и выплеснув.

— Не разливай, другим не достанется!

— Каждому по одной кружке, имейте совесть!

— Опомнитесь, среди нас яшули, вначале окажем ему уважение!

Головы повернулись к соседу Абдуллы.

— Спасибо, но мне много не надо, — сказал человек в шляпе. — Глоток на дне ведра — и хватит. А вот о турке надо позаботиться — человек в чужой стране. Если уедет — пусть вспомнит, что ему помогали, чтоб не осталась обида на нас…

Абдулла, взяв кружку, подошел к турку. Лицо бледное, еле дышит, глаза закрыты.

— Попейте немного, легче будет.

Приподнял, придержал ему голову, и турок припал к кружке. Пил медленно, но не отрываясь. Потом стал громко шептать:

— Дайте мне воздуха… воздуха…

Абдулла подложил ему под голову лежащую рядом тряпку и стал обмахивать его лицо. Турок посмотрел на Абдуллу, медленно подняв веки:

— Пусть Аллах сохранит тебя под сенью своей!

И закрыл глаза. Похоже было, боится тратить силы. Забормотал, не открывая глаз:

— Брат, пусть Аллах спасет каждого от зла, называемого клеветой… Меня избили… а с вашими, с туркменами, еще хуже… Их пытают… Я не понимаю, брат, почему туркмен так мучает туркмена?

— Лежите, придите в себя, — стал успокаивать его Абдулла.

Мускулистые мужчины, сидевшие напротив, были похожи друг на друга, наверно, братья. Один из них повернулся к турку и проворчал:

— У них самый лютый враг — русские. Вряд ли вам, туркам, удастся заменить русских.

— Хватит! — прервал его брат и приложил палец к губам: молчи, не болтай лишнего.

Турок не то впал в забытье, не то уснул. Абдулла хотел попросить братьев присмотреть за ним, но передумал. Вспомнил, как равнодушно сидели они и что-то, кажется, ели, в то время как турок перед ними ворочался и стонал. Скажут: «Раз ты такой заботливый, сам за ним и присматривай».

Абдулла вернулся к человеку в шляпе. Тот придвинул к нему кружку с водой, стоявшую между ними. Только тут Абдуллу одолела жажда, и он выпил ее залпом, даже капельки со дна подобрал.

Опять загремели замки и засовы. Принесли хлеб в полиэтиленовых сумках.

Охранник захватил с собой ведра и кружку. Прежде чем закрыть дверь, предупредил:

— Каждому по полбуханки. Кому не достанется, я не виноват.

И ухмыльнулся, думая, наверно, что сейчас начнется давка.

Но никто не набросился на хлеб.

— Сынок, возьми на себя труд, раздай каждому его долю, — попросил Абдуллу человек в шляпе.

Абдулла, удивляясь выпавшей ему роли, с сумкой в руках обошел камеру.

Затем сам начал есть. Хоть говорят, что с голода и отруби сладкие, он еще, видно, не дошел… Кусок в горло не лез. Бывая на гастролях, он знал, какой хлеб пекут в отдаленных районах. Говорили, что пшеница сильно засорена, что местные начальники, опасаясь нагоняя, поспешно убирают ее, не дождавшись созревания. Но тот хлеб, по сравнению с тюремным, вполне был съедобен. Здесь даже не отруби, а опилки пополам с глиной, к тому же с горьким привкусом.

Его сосед снял серый пиджак, подстелил его под себя. Снял и шляпу. Гладко выбритая голова и очень белое для туркмена лицо светилось в полумраке камеры. И рубашка у него была белая, хотя потемневшая от пота.