Наталья Суханова - Весеннее солнце зимы

Когда профессор возвращается из больницы, уже позднее утро. Позднее — в тяжелом блеске песка у источника, в том, как спешат обогнуть, пройти незащищенную от солнца площадку запоздалые «водопойцы». Позднее утро и в мыслях профессора, спокойных и трезвых.

Больной все кровоточит, но не сильно. Анализ сносный, и вид у больного неплохой. Нужно ждать.

В приоткрытой двери кухоньки-веранды видны ноги Федора в запыленных ботинках.

В комнатах еще ночной беспорядок: спущенная штора, неубранная постель, в двери застряла спальная туфля, с веранды доносится постукивание рукомойника… Вещи здесь сочетаются странным образом. Прекрасные книжные полки — и железная, с ржавой заслонкой, печурка, которую все хотят выбросить на лето, да руки не доходят. Холодильник, стиральная машина — и старый протекающий рукомойник. Накрахмаленные простыни — и запыленные абажуры, и шубы, загромождающие вешалки… После их с Федором дома этот дом кажется тихим, несмотря на ворчливость Клавдии, хозяйки, и звонкую говорливость ее дочери Норы. Каждый живет здесь на свой манер, не стесняя гостей и не стесняясь их.

Уже второй раз они с Федором останавливаются у Клавдии Владимировны. Лет шесть назад профессор руководил ее диссертацией. Тема диссертации была ему близка — он всегда ратовал за хирургическое лечение на курорте. И позже, перейдя в клинику большого города, почти каждое лето приезжал сюда, консультировал, делал операции и уезжал, считая себя отдохнувшим.

И вот опять они с сыном здесь. Федя захватил с собой диссертацию. Иной раз, если сложная операция, он ассистирует отцу, иногда вообще, забросив диссертацию, целые дни пропадает в больнице. Но сейчас Федор в больницу почти не заглядывает: воюет с Норой, двадцатилетней дочкой хозяев.

К Норе ходит красивый юноша ее лет, Володя, сын санитарки. Он влюблен в Нору, математику и философию. Философия и математика как нельзя больше соответствуют его рафаэлевской внешности. Нора же рядом с ним выглядит безобразным сорванцом, нахально втершимся в его сердце. Большеротая и светлоглазая, улыбаясь, она проходит мимо профессора. Старый халат, застегнутый булавкой, обернут вокруг нее так туго, что обтягивает не только талию, но и стройную узенькую спину. Загорелые ноги — в шлепанцах. На руках, усыпанных веснушками, закатаны рукава.

Профессор смотрит на нее и думает о своем. Не очень разговорчив этот актер. Утром на вопрос, как он себя чувствует, ответил одной улыбкой. «Терпимо» — могла означать она, или: «Нормально», а может быть — «Вам это лучше знать».

Лучше знать, м-да… На тумбочке у кровати актера — книга стихов Гейне. «Я контрабанду везу в голове, не опасаясь таможен…» Пульс у актера почти приличный.

Уходя, он улыбнулся актеру.

— Вы не из мимического театра, дорогой?

Милая улыбка актера стала шире…

Профессор устало опускается в кресло… Через час надо ехать на конференцию по грязелечению… Если больному станет хуже, профессору понадобится минут сорок, чтобы добраться до больницы, и то в случае, если сразу дозвонятся. Нужно попросить Федора не уходить из дому.

Иногда у него бывает чувство, что ему отказал внутренний хронометр, или, как это еще назвать, без чего нет врача. Слишком узка грань, по которой, не ведая этого, идет больной…

Из столовой доносится голос Норы:

— Перестаньте шутить, Федор Алексеевич! Скажите хоть раз серьезно! Почему вы, сталкиваясь каждый день со страданием и даже смертью, жизнерадостны? Из равнодушия? Из привычки?

— В противовес!

— Вы опять шутите! Хоть секунду можете вы побыть серьезным? Ну не смейтесь, прошу вас! Скажите, у вас творческая специальность? Ну, как бы это сказать, свое, особенное, вносите вы в работу?

— А разве у нас есть что-нибудь свое?

— Такое, чего не было до нас!

— Все, что есть, было до нас.

— До нас не было нас!

— Были — в хромосомах наших предков.

— Предки! Вы хотите сказать, что я — это не я, а они? Ничего подобного: они — это уже не они, а я!

Федор смеется.

Конференция началась в двенадцать часов, и конца ей пока не видно. Профессор сидит в президиуме, прикрыв глаза рукой, и окружающим непонятно, спит он или у него что-нибудь болит, а может быть, он недоволен чем-то.

Он действительно сердит: зря прожитый день, а их не так много осталось… И этот больной с кровотечением… Анализ, давление обнадеживают, но профессор, кажется, предпочел бы более опасное положение, исключающее возможность ждать…

Он морщится. Статья брошена на полуслове, а он должен сидеть здесь и слушать то, что говорилось и пять, и десять лет назад. Один дельный доклад — биохимиков. Все остальное — перепев старых споров: обязательно ли эффективному лечению сопутствует временное обострение заболевания, так называемая бальнеологическая реакция. Вот и еще один докладчик на эту же тему. Он не так уж молод — лет сорока. Говорит сухо, с неприятным акцентом. «Традисия», говорит он, и «реаксия», «лейкоситарная» и «консерватизьм». Сторонников реакции предает он анафеме. Они-де ленивы умом и равнодушны к страданиям больного. Исследованиями группы сотрудников, работающих под его, докладчика, руководством, несомненно доказано, что бальнеологическая реакция — реакция патологическая. «Нашими исследованиями», говорит он, и «наша работа», «нами доказано» и «мы полагаем», и каждый раз при словах «нами», «мы» какой-то желвак жестче прокатывается по его щеке. Похоже, что дело для него не столько в больных, сколько в этом властном «мы», «нами». «Мы имеем при этом девяносто семь процентов больных, выписавшихся с улучшением». Он аккуратно раскладывает на кафедре бумаги на три кучки, цифры в его устах отдают все тем же жестким привкусом — «наше», — утратив воспоминание о людях, скрываемых ими, и это раздражает профессора, наполняет его неопределенной тяжкой грустью.

В прениях по докладу называют имя доктора Смердина. Пашка Смердин… Еще когда на курортах не каждый вечер было электричество, а за круглогодичную работу курортов пришлось вести долгие бои, Смердин был в этой борьбе вездесущ. Он выступал на конференциях, писал докладные, рассчитывал выгоды и доходы, ездил в наркомат. Те, кто не знал Пашу в молодости, могут подумать, что это к старости стал он так страшен, костляв и нервно подвижен. Но он всегда был такой. Глядя, как пробирается Смердин между кресел, на его не побелевшую, а словно потускневшую голову, на легкий тик, как бы навсегда закрепивший веселое Пашкино подмигивание, профессор улыбается ему.

Взойдя на трибуну, Смердин опирается о ее край, подается вперед с заговорщицкой полуулыбкой, будто надеясь огорошить слушателей, а пока наслаждаясь паузой.