Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей

Малыши упиваются силой своих высоких голосов, танцуют их руки, притоптывают ноги. Им и невдомек, что для толпы мы — всего лишь экспонаты под стеклом, что для этих людей на головах у нашего дяди и двоюродного брата, вращающих глазами и притоптывающих ногами, — остроконечные клоунские колпаки.

И вдруг мне захотелось быть поближе к своим, к тетушке и дяде, Хоани и малышам, старой Рите и деду Хохепе.

Мы въехали на спортплощадку, и, когда грузовик остановился, ребята высыпали на поле и помчались разыскивать своих школьных друзей. Тетушка и Хоани помогли бабушке Рите и старику Хохепе сойти с грузовика. Я чувствовала себя намного старше любого из них.

Стояла жара. Солнце низвергало на потрескавшуюся летнюю землю палящие лучи и снопы света — мы шли к павильону. «Тебе никогда не казалось, что ты в цирке?» — сказала я Хоани, моему ровеснику. Он встал на руки и остаток пути так и прошел вверх ногами. Мне показалось, что Хоани понимает, о чем я веду речь.

Чай. Чай и сандвичи. Кусочки засохшего торта, бутылки теплой, как кровь, фруктовой воды и чьи-то слова «Что вы делаете здесь в таких нарядах?». Мальчишки из школы двоюродной сестры Лены. «Разве вы не видели нас на грузовике?» — спросила Лена — «Видели», — сказал один из них. Он взял у Лены ее пои и стал раскручивать его все сильнее и сильнее, при этом тот жужжал, как летящий самолет.

Мистер Гудвин, советник и городской мясник, дотронулся до плеча дяди Хирини и сказал: «Грандиозно, великолепно», давая этим понять, сколь великолепен он сам, один из организаторов парада, проживший в этом городе всю жизнь среди раскачивающихся сосисок, до черноты подгоревшего пудинга, зажаренных бараньих ног и ребер, расфасованной требухи, говядины, окороков и сочных отбивных. «Великолепно». Он был великолепен. Это словно утверждала и его великолепная мясистая рука, покоящаяся на дядюшкином плече.

Дядя Хирини верил этой руке. Каждый, глядя на эту руку, также верил ей. В такие дни, казалось, все были преисполнены веры.

Какая-то дама, президент Ассоциации сельских женщин, разговаривала с бабушкой Ритой; она так кричала, будто та была глухая или выжила из ума; бабушка Рита кивала головой и не могла дождаться, когда же наконец уйдет эта женщина и она сможет съесть свой кусок торта.

Было душно и жарко в этом зале, пропахшем кислым пивом и дымом, стелющимся по стенам, полу, старым потрескавшимся скамьям и покосившимся столам на козлах. Птичий помет, паутина, мышиные следы. Ребята наелись досыта и бегали по павильону. Пиупиу колыхались и били их по ногам. Тетушка хватала детей за руки и шепотом просила, чтобы они шли на улицу. Ей хотелось, чтобы все выглядело прилично, чтобы ребята вели себя хорошо и не позорили ее. Она готова была крикнуть: «Уходите отсюда, сорванцы! Сейчас же отправляйтесь на улицу! Кто порвет пиупиу, получит по заднице». Но она молча прихлебывала чай и жевала бутерброд.

Мы стали убирать посуду. Кожурки от винограда, остатки чая. Мужчины складывали козлы и ставили на место скамьи. Мадам Президент опустила руки в мыльную воду и улыбалась, глядя в потолок, улыбалась, чтобы показать, какой это был замечательный день. «Много рук, и дело спорится», — нараспев сказала она. Чтобы доказать это, мы взяли полотенца и принялись вытирать мокрые тарелки.

На улице царило веселье. Люди покупали, продавали, мерялись силой. Я пошла туда, где под деревом сидели бабушка Рита и дед Хохепа — они сторожили лежащий между ними мой драгоценный плащ. Представление продолжалось. Участники парада снова выстроились в ряды. А я, укрываясь от солнечного зноя, сидела в холодке рядом со стариками.

— Иди, — сказала мне бабушка Рита. — Займи свое место.

— На этот раз я лучше посмотрю, бабушка.

Ты что-то очень грустная сегодня, дорогая. Очень грустная. — Бабушка Рита пристально посмотрела на меня. И старик Хохепа тоже.

— Жарко, бабушка.

Собиралась толпа зрителей, началось пение, но эти двое не сводили с меня глаз, ожидая ответа.

— Они думают, что мы способны только на это, — сказала я. — Для них мы — посмешище. Развлечение. В другое время мы для них просто не существуем. И только раз в году они берут нас и выставляют напоказ. Как обломки древности.

Наступила тишина. Тишина, полная смеха и разговоров. Тишина с возносящимся к небу пением и детским топотом. Тишина. Жду, когда они ответят мне что-нибудь. Что-то они мне скажут.

— Ты становишься старше, понимаешь больше, — говорит мне бабушка Рита.

Тишина и ожидание.

— Никто не может отнять у тебя твои глаза, — говорит она. И она права.

— А это уж твое дело — показать другим, кто мы такие, — раздается голос старого Хохепы, сгорбленного и порой сварливого.

Я долго сидела с ними. Молча. Думала о том, что мне предстоит сделать. А потом подошла к выступающим, заняла свое место и стала притоптывать в такт песне по потрескавшейся земле, и мой голос вознесся к солнцу, в котором вся сила земли.

И вот солнце отступило, площадь опустела, на ней оставались лишь обрывки бумаги, растоптанные цветки одуванчиков и клевера да мухи, прилипшие к сладким горлышкам пустых бутылок.

Вторую половину дня грузовик стоял на солнце. Завядшие, пожухлые листья папоротников и поникший лен сделали его похожим на покрытое чешуей спящее чудовище, покинутое, оставленное умирать в одиночестве. Я помогла бабушке Рите сесть в кабину рядом с дедом Хохепой.

— Этому старому бездельнику жестко на досках. Он хочет ехать домой на мягком стуле. Ах, дорогая моя. Подвинь-ка свой толстый зад, старый Хепа. — Пергаментная рука потрепала меня по щеке.

— Спокойнее, дорогая, спокойнее.

Мы усаживаемся поближе друг к другу в кузове грузовика — наступающий вечер несет с собой прохладу. Через центр города — вдоль темнеющих дорог. В гущу ночи, пока не кончится дорога. Открывая и закрывая ворота чужих ферм. По безмолвным пастбищам, с густо темнеющими холмами с одной стороны и черным лоскутом моря — с другой. В сгущающейся темноте проступает лишь узкая полоска пены, вьющаяся вдоль берега под лишенным света небом. Я улавливаю плеск воды о камни и заглушающие его рычанье и вздохи уцелевшего, покрытого чешуей чудовища, близоруко пробирающегося вдоль заборов, сквозь папоротники и колючки, по коровьим лепешкам и жгучей крапиве, через заросли люпина, цепляющегося своими гибкими пальцами за уходящий день. Я вдыхаю полной грудью запахи моря, воздуха, земли, людей. Впитываю Прошлое, Настоящее и Будущее. И ощущаю прилив новых сил. Я пою в полный голос и слышу, как чьи-то голоса вторят мне. Мы громко поем, пробиваясь сквозь непроглядную ночь. Взываем к силе народа. Гребите на своих каноэ все дальше и дальше. Вперед и вперед!