Владимир Шинкарев - Конец митьков

(Опять взгрустнулось: я, помню, даже подрамник для нее Мите дал. Видел, как родилась идея этой картины.

Однажды Митя у меня заночевал; наутро, понятно, пошли к пивному ларьку. По дороге я ему пояснил ситуацию: если увидишь пахана — держись тихо. Пахан пивного ларька,— передембель окраин. Пивной ларек и в центре вещь заметная, а у нас на окраине — главная достопримечательность, все силовые линии района сходятся к нему. Если и не основную, то все же значительную часть жизни люди проводят в очереди к ларьку. Почти весь день около ларька стоит пахан этого ларька. Иногда выпьет пива — много-то нельзя, надо быть в форме. Рядом пара подпаханников, шестерки бегают. Пахан даже не смотрит на очередь — само его присутствие предотвращает беспорядок, разборки, аррогантное поведение простолюдинов. Очереди известны случаи страшного наказания преступников и диссидентов: подпаханники не подпускают их к ларьку. Иногда какой-нибудь верноподданный из очереди подходит с изъявлением почтения — пахан кивком приказывает шестерке взять ему пива. Если пахан хочет отхлебнуть, то подносят кружку подпаханники — ему, видимо, западло принимать пиво непосредственно из рук шестерки. Редко, но бывает, что пахан лично подходит заглянуть в раздаточное окошко, переброситься парой слов с продавщицей, — гусеница очереди испуганно сминается, шарахается на несколько шагов прочь, чтобы освободить комфортное пространство у ларька. Очередь понимает, что пахан силен, мудр и щедр, ибо дарует пиво простому люду, а мог бы и не дать.

Дмитрий Шагин был совершенно очарован самой идеей пахана — человека, не имеющего никакого отношения к продаже населению пива, но явочным порядком получающего полную и безоговорочную власть над ларьком. Митя впоследствии неоднократно изображал его похожим на себя богатырем в ватнике, но пахан моего ларька был еще интереснее: небольшого роста, очень полный, так что руки и ноги приходилось держать под углом к оси туловища, с лицом пятнистого аксолотля. Одет он был в чистый, с иголочки, желто-розовый кримпленовый костюм. Облик его вызывал у очереди уважение, переходящее в ужас.

Больше часа мы с Митей сидели под забором и наблюдали за паханом, пока один из подпаханников не заметил нас и не отогнал от ларька.)

Напечатал название и вспомнил, как в молодости довелось ходить на географический факультет слушать лекции Льва Николаевича Гумилева. Махонькая аудитория, гудят лампы дневного света, душно, а он распаляется, грозно кричит: «По этике Ясы человек обязан оказывать помощь; три четверти законов направлены на наказание людей, не оказывающих помощи!» И страшно делается... Акматическую фазу Лев Николаевич любил, веселился над ней. На своей-то шкуре оно оказалось не так весело...

Образование митьковского политбюро было признаком перехода развития группы «Митьки» из фазы подъема в акматическую. Фаза «блаженства, которое тщетно пытались определить и указать все философы древности», когда мы только радовались друг на друга, подхватывали и развивали общие достижения, — закономерно кончилась, прав был Лев Николаевич. Началось время столкновения самолюбий; они прикасались друг к другу сначала мягко, затем с отвратительным скрежетом, с искрами бешенства. Такая уж пруха выпала «Митькам», что эта фаза наложилась на перестройку: это как страшно возбужденному человеку еще вколоть адреналину. При перестройке появилось худо-бедно некоторое подобие рынка картин, на котором ценился не лучший художник, но тот, чье имя по какой-либо причине на слуху. Надо ли и упоминать, что имидж митька при таком раскладе — козырной туз. (Вот только настоящий митек легко и с достоинством проиграет — будь у него хоть все козыри на руках.) Художник не мог сидеть сиднем в мастерской — некогда, раньше надо было картины писать, теперь надо тусоваться, напоминать о себе, заводить правильные знакомства. А «Митьки» при такой беде еще и в акматической фазе:

После определенного момента, некой красной черты, пассионарии ломают первоначальный императив поведения. Они перестают работать на общее дело, начинают бороться каждый сам за себя. <...>

Это значит, что какой-нибудь дружинник — копьеносец, оруженосец — хочет уже быть не просто оруженосцем или копьеносцем своего графа или герцога, но еще и Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном: он хочет иметь свое имя и прославить именно его! Художник начинает ставить свою подпись под картинами: «Это я сделал, а не кто-то». Да, конечно, все это идет на общую пользу, украшает город замечательной скульптурой, но «уважайте и меня!». Проповедник не только пересказывает слова Библии или Аристотеля без сносок, перевирая как попало, не утверждая, что это чужие святые слова, нет, он говорит: «А я по этому поводу думаю так-то», — и сразу становится известно его имя. И так как таких людей оказывается большое число, то они, естественно, начинают мешать друг другу. Они начинают толкаться, толпиться, раздвигать друг друга локтями во все стороны и требовать каждый себе больше места. (Л. Гумилев. «Конец и вновь начало».)

Любовь Гуревич с познавательной целью почти бессменно проработала секретарем выставкомов ТЭИИ, Не одну бутылку вина проставила на упромысливание движения митьков. Она будет у нас следующей переменой положения наблюдателя. Ее текст (часть большой статьи), возможно, излишне благожелателен и ко мне и к Мите. Представляю, сколько ярости и презрения должно было у Любы накопиться на нас. В обязанности секретаря входило два раза в год собрать по пять рублей со всех участников выставок — на всякие производственные расходы. Митя сразу научил митьков, в каком духе отвечать: «Во-во! Пять! Рублей! Откуда?! Эх, Любинька, сестренка ты моя, за что ж ты так с братком своим... Было б у меня пять рублей... А детей моих ты, горлопанка, кормить будешь?! Дети плачут: папа, папа, дай хлеба! А я им: не будет вам ничего, папа все деньги роздал! Ишь, пять рублей ей... Я же у тебя не прошу пять рублей? Я всего-то прошу: дай рубль, или два...»

Все участники выставок ТЭИИ, в том числе по-настоящему нищие, без напоминания давали эту заранее заготовленную пятерку, а митькам даже не то чтобы денег смертельно жалко, а покуражиться, помитьковать надо. И абсолютно вменяемые, интеллигентные митьки — Семичев, Оля Флоренская — не давали пять рублей, не шли поперек этой дурацкой игры. Денег не давал ни один митек, кроме Горяева. Да, движение митьков было серьезным мероприятием... Ленина Никитина, инвалид с пенсией в 28 рублей, настойчиво пыталась сдать деньги, несмотря на установление: деньги не берутся с инвалидов и с тех, в чьей семье такое бедствие, как два и более художников. Флоренских эта льгота не касалась, так как Оля всегда выставлялась под псевдонимом Екатерина Ильина. А Митя, выходит, и не должен был сдавать пять рублей — и Наталья Жилина, и Владимир Ша-гин, как правило, участвовали в выставках ТЭИИ. Так что тирада про плачущих детей произносилась другим митьком, мною например.