Владимир Шинкарев - Конец митьков

Но это странно для нынешнего времени, а в начале 1989 года, если бы в магазине вдруг выбросили «Самопознание» или «Хазарский словарь», то люди хватали бы их пачками, сколько дадут. Книги — это был реальный капитал, самое ценное имущество.

Тогда у Мити вдруг появилось громадное количество книг, я просто остолбенел, увидев. Целые полки западных издательств: «Ардис», «ИМКА-пресс». Три года назад, в 1985-м, за такие книги сажали. Сокровище! Новехонькие страницы из плотной белоснежной бумаги отделялись друг от друга с хрупким потрескиванием — нечитаные, никто еще не переворачивал эти страницы.

— Ты не чушкуй их особо-то, — недовольно заметил Митя, — чего их листать? Все на корешке написано... Шестов... Философ такой. «На весах Иова».

В молодости мне довелось прочитать оказавшую совершенно наркотическое действие «Sola fide» Шестова, и теперь до смерти хотелось почитать «На весах Иова», что представлялось наркотиком следующего поколения. Так ведь не даст... На такой случай про Митю есть хорошая поговорка для внутримитьковского употребления (не он ли сам ее придумал?): «Что заюшке в лапки попало — то, считай, п...ц». А может, и я придумал. Или Флоренский? Ну, не помню, будем считать — митьковская народная мудрость. (В данном случае под «заюшкой» не подразумевается «кто-либо больной, замученный или беспробудно пьяный», как в «Толковом букваре», эта народная мудрость воздает должное вкрадчивости, мягкости манер именно Дмитрия Шагина.)

— Митя, откуда это все?

— Понятно откуда: достал.

— Как достал?

— Поднатужился и достал, уметь надо.

— Митя, я ничего у тебя не попрошу, не бойся. Одну книгу только дай на три дня: вот эту, «На весах Иова». Читать буду в белых перчатках, дышать не буду.

— Не могу.

— Митя, товарищ дорогой, дай, а? Она же тут не самая ценная...

— Дал бы, да не могу.

— Почему?

— Невыносная книга...

Я начал «Конец митьков», походя бросив, что, мол, Митя не самый большой мастер сказать ярко и образно. Нет — может, когда надо; и еще будут примеры. Я не сочинил, это подлинное его выражение: невыносная книга. Красивое и исчерпывающее объяснение. Рад бы дать, отчего не дать братку, да вот, к сожалению, природа книги такова, что она невыносная, так что о чем тут толковать?

Годы спустя я узнал происхождение этих книг. Это Коля Решетняк, наш товарищ из Нью-Йорка, прислал Мите несколько ящиков книг с письмом: «Раздай всем браткам; если чего не хватает — пришлю еще». Коля мог слать и слать, он на службе имел возможность отправлять эти посылки бесплатно. (Решетняк внес поправку: он не «имел возможность», бесплатная рассылка книг составляла его служебную обязанность.) Лет через пять Коля и мне послал книг, и «На весах Иова» прислал, да дорого яичко к Христову дню... Пошли совсем другие времена, не до Шестова стало. Так до сих пор и не прочитал.

Мой знакомый, Сережа Архипецкий, которому я дал почитать только что написанную главу «Собирательство», отозвался:

— Да, смотри-ка, я и не знал, что Митя настолько интересный человек...

— Чем это?

— Понимаешь, я-то всегда заставал, когда он говорит одно и то же, скучновато... Типа добрый очень. А как он, оказывается, тонко умеет сказать: когда косуху выпрашивал, картины продавал.

— Так это литература.

— Вот я и говорю: жаль, не довелось видеть, когда он так красиво дело ведет.

— Сережа, ты что? Я сейчас, при тебе это написал! Ты думаешь, у меня на диктофоне все записано? Я у Сушко под кроватью с диктофоном прятался?

— Ну... Не знаю, а тогда...

— Я спросил у Сушко: откуда у Мити косуха взялась? Он отвечает: заволок в магазин, заставил купить — это всё, что я знаю достоверно. Остальное, все эти разговоры — смоделированы. То есть, ну как... В сущности, он такой... Но это — мой Митя, я так и пишу: «Характер у моего Дмитрия Шатана хороший».

Архипецкий поскучнел:

— Да, действительно.

Конечно неинтересно — а, просто выдумал... Но и я хорош: предупреждаю, что сухо излагаю факты, а сам опять засунул Дмитрия Шагина в мир художественных образов. Там жесткие законы; чтобы персонаж существовал, он должен быть интересен и обаятелен, пусть отрицательным обаянием, иначе его нету. В реальном мире формула существования не так проста. С картезианским «мыслю, следовательно, существую» — это еще сильно поспорить можно, вот Кьеркегор отстаивает «верую, следовательно, существую»; Шопенгауэр, конечно, предпочтет «страдаю, следовательно, существую». Для художественного персонажа формула однозначна: интересен, следовательно, существую.

Книга «Митьки» слишком тесно связана с реальностью, как в запутанном фантастическом фильме — «Матрице», «Газонокосильщике». Только что имел в виду реального Митю, глядь, а это уже художественный персонаж Митя, причем реальный Митя много лет утверждает, что художественный персонаж Митя — это и есть самый реальный Митя.

Бывает, что артиста в народе начинают называть именем его основного персонажа: «Мухомор», «Дукалис», «Ихтиандр», «Ошпаренный». Артист, когда входит в роль, действительно способен пожить жизнью своего персонажа, подумать за него. Но я сомневаюсь, что, например, артист Юрий Кузнецов охотно откликается на кличку Мухомор или требует себе привилегий полковника милиции, — нет, он отчетливо знает разницу между собой и Мухомором.

А вот «Дмитрий Шагин» из книги «Митьки» принадлежит к такой разновидности персонажей — как д'Артаньян, Чапаев, Винни-Пух, — у которых и имя такое же, как у реального прототипа; манеры, социальный статус — все такое же. Немудрено запутаться, тем более что подсознательно хочется быть и тут и там, жить в реальном мире, а пользоваться славой и привилегиями художественного персонажа.

Оно и понятно, художественным персонажем быть неплохо, у него даже нравственные законы сильно облегченные — такой он хороший.

Возьмем плюшевого медведя Винни-Пуха. Первые же действия Винни-Пуха в книге у любого вызвали бы раздражение и антипатию, если бы имели место в реальности (впрочем, в реальном мире он вообще никаких действий не совершает). Потерпев неудачу с нелепой попыткой кражи меда у пчел, Винни-Пух приходит к приятелю Кролику и начисто его обжирает.

Пух встал из-за стола, от всей души пожал Кролику лапу и сказал, что ему пора идти.

— Уже пора? — вежливо спросил Кролик. <...>

— Ну, — замялся Пух, — я мог бы побыть еще немного, если бы ты... если бы у тебя... — запинался он и при этом почему-то не сводил глаз с буфета. <...>

— Ну, всего хорошего, если ты больше ничего не хочешь.

— А разве еще что-нибудь есть? — с надеждой спросил Пух, снова оживляясь.

Кролик заглянул во все кастрюли и банки и со вздохом сказал:

— Увы. Совсем ничего не осталось.