Геннадий Баннов - За огнями маяков

— Папа, Олег! Идите чай пить. У Олега, пап, режим, ему надо домой.

— Ну, Лена! — запротестовал Петр Игнатьевич. — Гостя из дому не выпроваживают: он не хуже нас с тобой знает, когда ему уходить.

— Она права, Петр Игнатьевич. Мне в самом деле пора: уже доходит двенадцать…

Часов у него не было, но он чувствовал время, и Петр Игнатьевич это заметил и улыбнулся.

Вечер был тих, светила луна, из сада веяло ароматом цветов…

И прекрасные эти люди, и интересный разговор, и замечательный ужин, и чай со сладким пирогом — все было здорово, все напоминало что-то давнее, довоенное. Теперь даже терпимость Джульбарса настраивала на близость к этой семье и к этому дому. И, возможно, последнее прощанье с матерью и отцом Леночки, и с наказом Олегу быть осторожным в дороге и беречь себя, было трогательно и незабываемо.

Леночка вышла проводить и проститься. Она была печальна, смотрела на него пристально, слушала, что говорит и как говорит. И вздыхала. Дошли до шаткого мостика через пахнущую речку Сутолоку, Леночка собралась было дальше идти, но Олег не велел уходить от дома. Вернулись — теперь он провожал ее. Кажется, в этот вечер все было как всегда: так же светила луна, и на улице, вдалеке, отражаясь в ее лучах, по-прежнему блестела то ли бутылка, то ли консервная банка. Так же навстречу попадались редкие прохожие, и так же, когда они возвращались, за воротами гремел цепью и подавал голос Джульбарс. Все было как обычно, только куда-то подевалась прежняя радость; не было ее, была одна только печаль от предстоящего расставания. Нелегко было говорить: язык ли сделался косным, перехватывало горло. В одно время Олегу даже хотелось заплакать. Может, и заплакал бы, если б не сдержался. Отвлекал он ее и себя беспечным, мало значащим разговором, о чем в дальнейшем будет, конечно, жалеть. Не сказал самого главного…

— Н-ну… — Остановился наконец для последних слов. Взял ее за руки.

Леночка уткнулась ему в грудь, всхлипнула, и на груди он почувствовал: мокро. Подняла зареванное лицо, заговорила со всхлипом:

— Бережешь меня… Провожаешь… Но оставляешь… Одну оставляешь! — то ли воскликнула, то ли прошептала, но едва-едва выговорила последнее слово.

— Есть и будут у тебя знакомые, — успокаивал ее нарочито бодрым голосом. И шумно выдохнул сдерживаемый в груди воздух.

Она резко отстранилась, поглядела ему в глаза:

— Нет, нет и нет! Мне никого не надо! Никого, понимаешь? Ни-ко-го! Кроме тебя… — прибавила еле слышно.

— Тебе пришла пора учиться. Ты уедешь в Москву. А я исполню свой долг: буду работать там, куда посылают.

— Так и разъедемся в разные, ну, совсем в разные стороны? А почему обязательно уезжать друг от друга?!

— Дак не надолго же! Я окончил учебное заведение и с сего дня представляю Государственные трудовые резервы. Раз посылают… на восток… значит, я должен! Вот. А ты свободна. Ты можешь учиться и здесь, в Уфе, рядом с мамой, с папой, рядом с братишкой Саней.

— Ну, уж нет! Ты уедешь, и я уеду. — Она заупрямилась.

— Ну, должен же я встать на ноги. И я буду тебе писать, — объявил он нечто из своих задумок.

— А я… — обреченно она вздохнула, — буду тебе отвечать. И ждать твоих писем. Каждый день ждать!

Помолчали, осмысливая наговоренное, а больше — недоговоренное.

— Когда уезжаете?

— Как получим литеры.

— Сразу сообщи, приду провожать.

— Это можно не говорить, это само собой…

— А я буду переживать и плакать. И вспоминать тебя, и думать о тебе.

— Я приеду к тебе до окончания срока, в отпуск. Во время летних каникул, вот увидишь.

— И зачем же только я с тобой познакомилась? Зачем, зачем?!

Ладонью он погладил вздрагивающее ее плечо.

— Видно, твое время пришло. Не со мной, так с кем-нибудь другим. Сдружилась бы с тем же Феликсом Телицыным…

— Не говори о нем, не надо. — Она положила руки ему на плечи, обвила шею. Губы их встретились. Сжал гибкое и сильное ее тело, и замерли оба, и почувствовали друг в друге мужчину и женщину, и что-то новое в этот миг народилось в их отношениях.

С кажущимся спокойствием, со сдерживаемым дыханьем стали говорить о своем будущем. Которое, конечно же, ожидает их и состоится. Несмотря ни на что!

— Мне кажется… Кажется… — Она смотрела на него с любопытством, а он прервал:

— Да вот что я сейчас надумал: у нас с тобой дети будут… крепкие и здоровые!

Она спокойно отнеслась к сказанному. Но что-то ее удивило, кажется:

— Это ты сейчас надумал? — сверкнув слезинками на ресницах, спросила и весело как-то улыбнулась. — Это сейчас, да? Сейчас?! — голос ее возвысился, она залилась своим переливчатым смехом.

Смотрел он на нее и слушал эти заливистые колокольцы.

— Самое интересное, — говорила она, отходя от свалившегося на нее веселья, — самое интересное, что и я… и я тоже об этом подумала!

Опять она обвила шею руками и, не стесняясь, крепко его поцеловала.

Последний поцелуй — ее поцелуй! — всколыхнул в нем хранимые до поры силы, и унес он с собой, в себе, оберегая, как самое дорогое, не сопоставимое, нет, он летел и подлетывал. И отбрасывал от себя мысль о скором расставании со ставшей ему дорогой Леночкой. «Лена навсегда, навсегда!» — думалось ему под каждый шаг. Только где-то в глубине возникал вопрос: а расставание? Э, два года пролетят, не заметишь, — он отмахивался. Да и не увезут ли они в себе образ друг друга, и не станет ли это их расставание последним?

После войны все, как и светлая мечта сама, виделось в радужном свете. И рядом с любовью шли вера и надежда.

Другое дело, не следовало ли ему повернуть на спортивную дорогу? Посвятить себя боксу? Поступить в Московский институт физкультуры, чтобы быть рядом с Леночкой? Суровый бокс не допускает работы наполовину, ему надо отдаваться полностью, как мог, трезвехонько рассудил он. Вот. А не захочется ли тебе искусства, театра, литературы? А как жить на стипендию: самому прозябать и не помогать родителям, потерявшим в войну сыновей и здоровье? И надо ли что-нибудь теперь исправлять, если техникум дал специальность и позаботился о твоем трудоустройстве? Вот и военная эта карьера, на которую сговаривает Леночкин папа. Снова учиться, а когда работать?

До общежития было уж недалеко. Впереди в ту же сторону, что и Олег, ковылял, еле переставляя ноги, сильно пошатываясь, пьяный мужчина в добротном костюме и белой рубашке с галстуком. Иногда он останавливался, как будто уточнял свой ход. Передохнув и помычав, продолжал движение в известном только ему одному направлении.

— Не помочь ли, дяденька? — Олег взял его под руку. И через какое-то время спросил: — Правильно идем?

— Н-не… дал-леко тут… Направ-во тут… — мужчина из себя выдавил.

Свернув в переулок, подошли к дому с железной крышей. Мужчина отворил калитку и стал звать Олега с собой. К себе. В гости, возможно… Из дому вышла женщина. Заговорила с ним. Стала ругать.