Геннадий Баннов - За огнями маяков

— От верблюда, — сердито ответила.

Догадался, что это ее рука подвернулась, когда он догонял подножку вагона.

— Ох, виноват! — покаялся с опозданием.

Устремленные на него глаза были обижены, но волна доброты уже стирала с лица холодную строгость; независимо от ее сурового взгляда лицо уже просияло. Отходчиво сердце, — отметил про себя Олег. Что-то вроде «Больше не буду», — пробормотал он, дотронувшись до ее руки. И она кивнула ему. Простила, выходит.

И собрались наконец все. Последним явился старшой, дядя Микола. Выходил на этой захолустной станции что-то купить. Выложил на столик в зеленых капустных листьях жареную рыбу.

— Куштуйтэ, дивчатка, пробуйтэ, — заговорил по-хохлацки.

— А сами?

— Та я до нее равнодушный.

— А она чем-то пахнет, — чей-то голосок пискнул.

— О, то ж сам байкальский омуль! — возразил дядя Микола. — С душком вин же ж само то.

Говорит он по-русски, на хохлацкий переходит для колорита, чтоб не забыла молодежь, с кем имеет дело.

— Тай вы ж, хлопци, давайте, — пригласил Олега с Гошей.

Омуль всем понравился. Не костляв и тонок на вкус, не сравнить с завалившей все прилавки треской. Все сошлись на этом мнении.

начал Олег всем знакомую хоровую песню.

Иннокентий было замахал рукой (на Олегову инициативу он всегда махал рукой), да дядя Микола поддержал Олега: «Давай-давай!» И девчонки подхватили:

И Гоша подтягивал, только не громко, чтоб, чего доброго, не уличили, что ему медведь наступил на ухо. Какому же русскому не знакома эта хохлацкая песня? И наши, сибирские, к примеру, разве их не поют на той же Украине, как свои?

При случае Олег поет и свои. Давние, родные. Потому что они впитались в кровь с самого детства.

Задумчивую эту отцову песню он певал еще, когда бегал босиком. А в этой дороге на Сахалин будто сама она ему просилась на язык. Все уже знали, что они с Гошей едут далеко, на Сахалин, и, по-видимому, им даже сочувствовали. Кому из этой компании было ведомо, что они сами себе выбрали эту дорогу и эту судьбу? И подпевали, несведущие, в тон Олегову настрою. Воля, он заметил, по-прежнему отводила глаза; теперь они ему не казались прилипчивыми, наоборот, хотелось встретиться с ними, уловить момент, когда она наставит свои красивые зеленые глазища. И, улыбаясь, посмотреть на нее. Пели «Славное море, священный Байкал», на правах знающего песню Олег запевал, и она подхватывалась и сливалась в одно целое и достигала каждого уголка вагона. И слаженно поющим молодым людям казалось: как они славно поют, какие они молодцы!..

А за окнами все бежит назад, в невозвратную даль. Все бежит: что было, что прошло и что никогда уже не вернется… Но неужели не вернется? И родители, и Уфа, и Леночка — неужели не вернутся? Но почему все уходит? Почему бы не вернуться назад?

За окном все бежало и летело, и колеса перебирали и перестукивали на быстром ходу, и на сибирском гладком просторе вагон заносило то в одну, то в другую сторону. Теперь уж начались и горы. Слева то и дело открывался плеск бесконечной водной стихии, справа возвышались покрытые лесом скалы, иногда, впрочем, перебегавшие через пути, налево и закрывавшие от путешественников вид сверкающего озера.

Звенели и щебетали девичьи голоса, каждая из говорящих вспоминала что-то значительное в своей жизни. В их рассказы врезались и голоса спорящих Гоши и Иннокентия, отстаивающих каждый свою точку зрения на жизнь и на счастье. Ушей Олега достигал занудливый, поучающий голос конторского служащего, Иннокентия этого, и упрямая и неуступчивая настойчивость Гоши Цаплина.

От воспоминаний, похоже, Олег расчувствовался, созерцал сцепленные на своем колене руки. Но нет, это не дело — тужить, когда находишься в кругу товарищей, когда проживаешь вместе с окружающими такую интересную дорогу. Не дело, нет!

С подачи дяди Миколы о том, что скоро им предстоит проехать много тоннелей, разговор плавно перешел на них. Олег убрал руки с колен, стряхнул с себя теплившиеся воспоминания. Поднял голову:

— Братцы, анекдот вспомнил!

— Какой же ж к черту? — перебил Иннокентий. — Идет балаканье за жизнь, каки ще анекдот?

— А ты не перебивай! — встрял Гоша Цаплин.

— Не перебивай! Пусть расскажет! — поддержали девчонки.

— Давай, рассказывай! — настоял и дядя Микола.

— Ехали, значит, в поезде, в таком же вот купе четверо: юная девушка, пожилая дама, разбитной парень. Еще был там поучающий всех; ну, такой, как наш Иннокентий… То и дело всех наставлял.

— Ты ж хотел этот самый!..

— Не перебивай! — хохотнул дядя Микола.

— Ехали, ехали, и на пути у них — тоннель. Поезд вошел в тоннель, и в темноте расслышались такие звуки: сперва — поцелуй, потом — удар. Как будто кто-то кому-то влепил затрещину. И вернулся свет, и в купе установилась тишина.

И каждый исподволь стал оглядываться. И обнаружилось, что у этого у «Иннокентия» горит щека…

— К-какую чепухню н-надумал! — Иннокентий взорвался.

Девчонки захихикали, дядя Микола рассиялся на всю катушку, прищурясь, слушал Олегов сказ.

— Тут повторяюсь я: парень-то этот разбитной был чудак по натуре и выдумщик. В темноте он чмокнул себя в руку и отпустил занудливому этому… Ему, значит, отпустил оплеуху. — Пропустив мимо злую реплику Иннокентия, Олег продолжил: — И вот бабушка, блестя глазами, очками ли, подумала: «Молодец девушка. Не далась в обиду, умеет постоять за себя».

Воля вдруг рассмеялась звонко. Подруги, на нее глядя, тоже озарились улыбками.

— А пострадавший, с горящей-то щекой, соображает: «Этот шалопай, этот недоучка, — Олег подражал голосу Иннокентия, — он же в темноте нахально поцеловал ее. А она, понимаешь, ну, съездила по физиономии. И лично мне…»

Теперь хохотал Гоша. Голос-то был Иннокентия…

— Размышляла про себя и девушка: «Почему же этот веселый парень поцеловал старуху, а не меня?»

Девчонки зашлись смехом. И опять выделился Волин заливистый хохот. Ее как будто прорвало: ладошкой она закрыла себе рот, но все прыскала и взрывалась — и смех так и пролезал ей сквозь пальцы.

Иннокентий угрожающе сверкал глазами. Чтобы не стать притчей во языцех, Олег вышел из купе. Стал на проходе, в открытое окошко созерцал гладкое озеро, пересекаемое холодными полосами ряби. Понемногу он отходил от сдерживаемого внутри злого смеха. Уже и не думал о том, что оставлено в прошлом, стал прикидывать, что их ждет впереди.