Сергей Матюшин - Место под облаком

— Счастливого пути, господин Степанов! Зеленый свет вам! Только не спешите, Сергей Григорьевич, не спешите, берегите себя. У вас впереди дел много. Тут у нас еще десятка полтора человекоединиц. Всех надо лечить. Всех.

…Сам не понимая зачем, Степанов заехал на деревенское кладбище.

Четверо рослых парней в синих комбинезонах рыли около березы две могилы. Тесовые кресты прислонены к стволу. Рядом давешняя пара свежих могил.

Один медленно подошел к машине, сам открыл дверцу.

— Чего надо? Кто такой?

— Я врач. Моя фамилия Степанов.

— А! — скупо улыбнулся могильщик. — Тогда ладно. Ну а надо-то чего вам тут?

— Кого хоронят?

— Да этих придурков, братьев Зеленцовых. Опились до смерти. До чего же надоели всем! Воры и бездельники. Силы, как у цыплят, а чуть выпьют, лезут в драку. Друг с другом ухватами да коромыслами махались.

— А что так рано хороните? Разве у них нет родственников? Вроде умерли-то утром, днем. Почему такая спешка?

— А мы по-мусульмански, — хохотнул могильщик. — Родственники? Откуда? Безродные они. А кто был, уже тут лежит. А если сестричка нарисуется за наследством, ну мы ей тыщонку за развалюху дадим, она будет счастлива по самую… Так вот, господин Степанов.

— Бренность, бренность… — тихо пробормотал Степанов. — Мементо мори. Дозис леталис минималис…

— Чего? — спросил могильщик.

— Мементо мори. Это латынь.

Могильщик слегка наклонился, нахмурился:

— В каком смысле?

— Так говорили древние. Помни о смерти. Мементо мори.

— А еще? Ты чего-то там про дозу вроде?

— Про дозу? Это переводится как минимальная смертельная доза.

— Да? Дельные пацаны были эти древние. Даже они уже понимали: будешь помнить о смерти — будешь жить. И про дозу конкретно! Только чуть-чуть.

Степанов с удивлением посмотрел на парня:

— Оригинальное у вас умозаключение. Парадоксальное, надо отметить.

— А чего такого? Будешь жить дуроломом, не по понятиям, тебе конец. А если прилично, помнить о смерти, то и бояться ее нечего. Вот эти, которых зарывать будем, разве помнили о смерти? Сами же себя зарыли. Они не хотели жить.

— Я все же не совсем понимаю, — сказал Степанов, — а как же прокуратура, вскрытие?

— Звонили уже из районки. Ты — Степанов? Твои же заключения на обоих жмуриков есть. Что еще надо? Кто будет вскрывать эту падаль? Да у нас тут это и не принято.

— Вон оно что… Не принято, стало быть. Ну ладно, тогда я поехал.

— Подтолкнуть? — странно улыбнулся парень.

— Зачем? Все нормально.

— Это я шучу. Счастливого пути, Сергей Григорьевич.

Парень приветливо помахал рукой. «Какой он статный, породистый…»

Остальные трое могильщиков, опершись на черенки лопат, стояли в напряженных позах и неотрывно смотрели в сторону машины Степанова. «Как похожи. Братья, что ли?»

Парень обернулся, махнул им рукой:

— Отбой! Все в порядке. Это свой.

«Свой, значит, — подумал Степанов, слегка удивляясь собственному спокойствию. — Свой? Но я же ни в чем не виноват, какой я вам свой? Какое я имею отношение ко всей этой чертовщине?»

Нижняя, по задам деревни, совершенно дурная дорога вывела к завалившемуся строению, видимо, сараю.

Из-под драночных пластов, лежавших шалашиком на земле, сочился дымок. Пахло печеной, подгорающей картошкой.

Степанов остановился.

Из-под мусорной крыши, опираясь на деревянные брусочки с ручками, на удивление резво выползла безногая миниатюрная старушка: опрятная синяя телогрейка расстегнута, белые волосы собраны в аккуратный плотный пучок, на шее свободно повязан розовый платок с синими цветами, неожиданно чистый, вроде бы даже глаженый. Старушка улыбалась крупными, неестественно белыми зубами.

Степанов отметил: взгляд ясный, вполне осмысленный; значит, нормальная. Светлые глаза со следами былой синевы, не по-старчески пухлые губы. Только личико маленькое, остренькое, темно-морщинистое, как кончик копченой колбасы.

Старушка подскакала к открытой дверце машины:

— Те-те-те?

— Здравствуйте, бабушка, — сказал Степанов.

И вышел из машины, уселся на траву обочины.

— Те-те, — кивнула старушка. — Те-те.

— Те-те, — кивнул и Степанов. — Понятно. У меня еда есть. Надо еды?

Бабушка отмахнулась:

— У меня все есть. Хочешь картошки?

— Картошки? Нет. Я сыт. Как вас зовут?

Бабушка пожала плечами:

— Те-те.

И скосилась, и почти кокетливо поправила платок на плечах, аккуратно распластав, пригладив его широкие концы к груди.

Степанов с сожалением вздохнул:

— Те-те да те-те. Что это значит? Таких имен не бывает. Мне говорили, что вас зовут бабушка Тятя. Может быть, Катя?

— Всякие бывают, — сказала бабушка. — А вот скажи-ка мне, мил человек, чего ты весь такой исхудавший? Аль болеешь чем?

— Я от природы такой. Астеник.

— Сетеник, да, сетеник, сетеник. Нет, ты ничем не болеешь, это просто не в коня корм, родимый. Я все вижу. Только скоро заболеешь.

Степанов заскучал. «Ну вот, очередная юродивая, предсказательница, а то и целительница, колдунья черно-белая. Сейчас начнет голову морочить какой-нибудь чепухой, деньги выманивать. Почему последнее время их развелось так много?»

— Чем я заболею? И почему?

— А потому что пищу стал кушать нехорошую. И теперь скоро все у тебя будет болявое, соки потеряешь, потом глазами ослабеешь. Суслючка твоя сморщилась.

— Какая еще суслючка?

— А там, под сердцем, кругленькая такая, обычно она мягкая, а у тебя сморщилась почти.

— Под сердцем? Там ничего нет, разве что поджелудочная железа. Но она совсем не круглая.

— Уй, не знаю, как там по науке-то, жалеза не жалеза, только суслючка кругленькая, мягонькая очень, а у тебя она уже как кусок глины, вот что.

— Бабуля, — снисходительно улыбнулся Степанов, — такого органа в человеке нету. А насчет еды ты тоже не права, ничего я сегодня не ел, только кофе. И два пирожка с капустой. Да и то один коза утащила.

— Не ври, не брала моя козочка твоих пирогов. Не ври. А если суслючки в человеке нету, тогда чего же в нем есть?

— Но я ей давал пирожок! А она бодаться полезла.

— Не станет моя козочка брать из твоих рук никаких пирожков. И разве не за дело она тебя боднула?

— Интересно, за какое такое дело?

— Ел, ел, мил человек. Много ты сегодня съел. Две души съел. Вот и сморщилась суслючка твоя.

Степанов внимательно посмотрел на безногую старушку. «Почему она не отводит взгляда? Какие еще я души съел, что за вздор? Без сомнения — блаженная бабка, слабоумная, бормочет сама не знает что».

— Ага, ага, — закивала безножка, поглаживая ладонью траву рядом с собой. — Юрода я божия. Правильно думаешь. Ты плохую пищу скушал, безвинную душу порушил, хоть и убогие братушки были, да никому они не вредили, а теперь плачут их душеньки безродные, а твоя стала и вовсе негодная, свел ты в ад братьев без времени, вон у тебя и язва на темени, и не примет тебя святый Господь наш, если душеньку свою сам ему не отдашь. Аминь. — Бабушка поклонилась Степанову, перекрестилась странно: живот, лоб, справа налево, и опять поклонилась.