Джала Джада - Сократ и афиняне

— Ну! Что это значит?

Иванов, немного замешкавшись, понял, о чем его спрашивают, и ответил:

— Не волнуйтесь, он живой. Сейчас сам поднимется. Пусть подойдет, только, думаю… — Кхе… кха… кху… — приступ кашля деда в этот раз был настолько сильным, что я не столько услышала, сколько догадалась о конце фразы Иванова, — …от него будет дурно пахнуть…

Маршал кивнул. Иванов спросил солдата, который все еще дышал, захлебываясь, но кровь уже медленно возвращалась к лицу:

— Ты маркировки ящиков с патронами смотрел?

Солдат, с ужасом глядя на сержанта, кивнул головой.

— Знаешь ли, какая метка стоит на ящике с холостыми патронами?

Молчаливый кивок.

— Тогда поделом тебе, — беззлобно бросил Иванов и повернулся к маршалу, который уже все понял.

— Вот выигрыш, — маршал снял часы и протянул Иванову, который замялся, но часы принял.

— Нет, товарищ маршал, не удалось бы мне приехать в свой городок в маршальских часах. Дважды был убит я. Во-первых, не повезло: наступил на мину. Хорошо, что на полигоне это был лишь корень вырубленного пенька. А в настоящем бою мог быть и штырь от мины. Во-вторых, тогда, когда лично сам не проверил оружие, не обнаружил, что часть патронов холостые. А с убитого спросу нет: ни наград ему не носить, ни толчки ему не чистить. — Помолчав немного, Иванов усмехнулся, посмотрел на маршала и продолжил: — Но и вы остались без часов… Отдадим их ради справедливости ему, — сержант кивнул на оружейника, все еще бледное лицо которого мгновенно покрылось румянцем. — Пусть носит и помнит, что на войне мелочей нет. Любая упущенная мелочь — это чья-то смерть. Свою смерть никто не переживает, а чужая по твоей вине становится адом на всю жизнь. Если ты человек… конечно….

— Если ты человек… — повторил еще раз дедушка. Пока он рассказывал, темнота залила весь город, исчезли люди, машины, дома. Там, внизу, огни, но это лишь бессодержательные светлые точки и полоски. Красота темной ночи бедна и не может сравниться с буйной красотой светлого дня.

— Если ты человек… — принес порыв ветра с балкона еле слышный шепот дедушки.

«Жизнь солдата — это жизнь страны, как и их достоинство и честь», — подумала я и нежно обняла плачущего моего родного и очень-очень любимого деда.

В новостях по телевизору показали случай «дедовщины» в армии. Дочь недоверчиво спросила:

— Что, на самом деле такое бывало и бывает? С тобой тоже? Расскажи.

— Неприятно такое вспоминать. Сначала тебя бьют и унижают, потом ты так же. Мало приятного в таких воспоминаниях, — отнекиваюсь я.

— Ну, пап, хотя бы один случай, — канючит дочь.

— Ладно. Слушай. Я был «салагой», т. е. солдатом первого года, еще неопытный, т. е. плохо битый и мало униженный, только-только начинал службу. Не стоило мне с таким веселым и довольным видом проходить мимо «стариков» — солдат третьего года службы. Это, как сам я понял позже, через два года, раздражает.

Но что делать: неопытность и обед, хоть и солдатский, скудный, подвели.

— Поел, говоришь? — злой голос, как бритвой, отрезал все чувства, оставив лишь страх.

Со скамьи курилки поднялся хилый, ростом чуть выше полутора метров, «старик-старослужащий». Как такого в армию взяли! Ясно же написано в законе: кто ниже 1,5 метра ростом, того служить в армию не брать. Щелчком отбросив окурок в бочку с песком, повернулся и поглядел мне в лицо. Серые, как у волка, зрачки были колючие, таили злобу. Я уже кое-что понимал, потому быстро опустил глаза к его сапогам. Но он успел увидеть, что я глядел на него не как салага, а как обычный человек оглядывается на чужой голос. На свою беду я еще не смог удержать скрываемую изо всех сил улыбку. Краешки губ, видать, выдали меня. Перешагнув через скамейку, он наступил на свежее собачье дерьмо, которое оставлял то тут, то там пес, люто ненавидимый старшиной за такие штучки, хромая собака — приживала солдатской кухни. Взгляд старика скользнул с моего лица вниз, к ногам, дальше от моих сапог к своим. До того, как он понял причину моей улыбки, возможно, еще были шансы на варианты мирного исхода этой встречи. Но теперь… чтобы салага смеялся над наступившим на собачье г… стариком… Невиданное нахальство! Я думал, что он отпрыгнет, одернет ногу. Но он силой воли заставил себя стоять в том же положении не шевелясь, будто наступил на змею. Мне оставалось лишь гадать, каким вычурным окажется мое наказание и насколько физически это будет больно. Теперь терять было нечего, и я смотрел на него холодно, но, стараясь, чтобы выражение лица не было дерзким, хуже того злым.

Чуть замешкавшись, «старик» поднял голову, внимательно оглядел меня снизу вверх, ибо я был на две, а то и на три головы выше его, скупо улыбнулся и мягко повторил:

— Поел, говоришь? Давай, продолжай!

Я сначала не понял; поняв, решил, что это шутка; когда от удара под колено сзади оказался стоящим на четвереньках, дошло, что всерьез. Пойми, дочь, жизнь самый суровый, но и самый мудрый учитель. В те несколько секунд, пока я падал, как подрубленный, балансируя назад-вбок, прямо-вниз, я осознал просто, ясно и до конца, что никто не шутит, что стоящие вокруг «старики», многие из которых, возможно, меня видят впервые, и я их не знаю, никогда потом и не вспоминал никого из них, будут жестоко меня бить только за то, что я молча, послушно и без отрицательных эмоций не делаю то, что прикажет этот «дохляк-старик» в такой же солдатской форме, как и я. Могут даже серьезно искалечить, сделать инвалидом, если вдруг вздумаю сопротивляться, драться. Ходили слухи, что бывали и смертные случаи. Родителям сообщали, что «геройски погиб при выполнении служебного долга». Армия не любит выносить сор из избы.

— Ну, салажка, чисть лапой и обсоси свои пальчики, — он отступил на шаг назад, великодушно предоставив возможность лишь макнуть палец в собачье г…

Этот шаг назад одновременно был и позицией для удара сапогом по лицу, если бы я задержался еще на секунду. Жизнь она такая, какая есть, и принимать ее надо спокойно, с той нормой эмоций, которые в данной ситуации допустимы. Я стал философом-стоиком именно тогда, когда стоял на четвереньках. Абсолютно безо всяких эмоций, словно брал в руки пластилин в школе, без обиды, без злобы, без брезгливости, обычно, буднично, спокойно я воткнул палец глубоко в г…, помешал, покрутил там, не спеша, чем вызвал смех и уже прощение у большинства окружавших меня старослужащих. Поднимаясь с колен, засунул палец в рот и аккуратно обсосал без кривляния, не юродствуя, не изображая ложного удовольствия, но и не морщась. «Старик-мерзляк» подозрительно посмотрел на меня, подошел ближе:

— А ну покажь культяпу!

Я вынул палец изо рта и сунул ему сжатый кулак с обсосанным очень чисто указательным пальцем под нос. Он понюхал и, сморщившись от вони, отдернул голову: