Владимир Смирнов - /Soft/Total/ Антиутопия великого западного пути

Значит, Маша врала — все время, с самого начала. С этим надо смириться. С этим надо будет жить.

ПалСаныч не понимал, как он мог ничего не замечать все это время. Теперь же наоборот, вся эта игра казалась ему слишком топорной, специально рассчитанной на своевременное разгадывание. Казалось, что за ней скрывается какая-то более тонкая игра, смысл которой от него ускользает. Самые нелепые подозрения крутились в его голове постоянным невнятным фоном.

Надо было жить дальше. Понятно, чего они хотят от меня, — думал ПалСаныч. — Кодер все разложил, яснее некуда. И черт с ними. Сейчас важно другое — чего же хочу я. Маша все время подводила меня к нужным решениям, как слепого щенка. Надо вернуться к самому началу, чтобы понять — чего же я действительно хочу.

И ПалСаныч снова и снова прокручивал в памяти все встречи с Машей, все слова, все жесты и прикосновения. Но от этого картина становилась только сложней и запутанней. Хотя главное все же было совершенно очевидно — кармохранилище надо уничтожить. Карфаген должен быть разрушен. Элита действует в собственных интересах, — вспомнил ПалСаныч. — Но в данном случае эти интересы снова совпадают с интересами общества.

Наверно, так все и было задумано изначально. Он гуманитарий, специалист по словам, и ничего не умеет, кроме как убеждать. Поэтому и выбрали именно его. И КуДзу скорее всего оказался здесь не случайно; возможно для него бывший профессор все еще является авторитетом.

Надо попробовать снова, — думал ПалСаныч. — И подготовиться заранее, не мямлить, как в прошлый раз. Тогда Кодер просто уничтожил меня; но теперь у меня больше нет уязвимых мест. Хуже всего, что такое нужное дело инициировано Комитетом. Комитет нигде не любят, но в аду эта нелюбовь перерастает в брезгливое презрение; любая инициатива Комитета здесь заранее обречена на провал.

Оставалось только надеяться, что в обсуждении никто не помянет ни Комитет, ни Администрацию — хотя бы из деликатности. Все же именно он оказался жертвой профессионально просчитанной операции Комитета; вряд ли кто-то захочет бередить его свежую рану.

ПалСаныч подготовил хорошую речь, с убедительной статистикой, обоснованными выводами и несколькими умело дозированными риторическими приемами. И вечером, когда все собрались у стола, он снова заговорил о своем Карфагене. Все слушали, не перебивая; ПалСаныч обращался в основном к Кодеру, сидевшему напротив. Но закончив, он неожиданно повернулся к КуДзу.

— КуДзу, а что ты об этом думаешь?

— Я думаю, Профессор, что тебя несет. Что тебя захватило, и теперь ты считаешь себя мессией, спасителем, призванным освободить людей от первородного греха.

— Для чего, блять, освободить?!! Чтоб они впредь жили морально и безгрешно, как автоматы?! Да?! Я хочу вернуть им свободу воли, чтобы они могли жить, как люди! — взорвался ПалСаныч.

Я действительно матюгнулся? — поразился он. Когда же я последний раз матерился вслух? Наверно, еще в студенчестве. А я, похоже, проигрываю свою битву вчистую. Но надо идти до конца, в третий раз меня просто никто не будет слушать. ПалСаныч обреченно перевел взгляд.

— Криворучко?

— Я пас, — пробасил Криворучко, — мне все равно. Хотите — стирайте, я не против.

— Кодер?

— Я в прошлый раз уже все сказал, — спокойно ответил Кодер. — Мне моралов не жалко.

— Потому что не люди?

— Не люди.

— А я? Я по твоему — человек?

Это был последний довод; других не было.

— Ты изменился. Ты, Профессор, считай, родился заново.

Кодер говорил с той же ленивой уверенностью, но по чему-то неуловимому в его голосе ПалСаныч понял — задел. И, задев, уже победил; он профессионал и теперь это игра на его поле. Пора заканчивать — технично и без суеты.

— Я был точно таким же, как они. Поверь. Почему же ты думаешь, что они не могут измениться?

— Ты не такой! — Кодер впервые повысил голос, что было ему совсем не свойственно.

— Точно такой же, — теперь спокойствие излучал ПалСаныч. — И знаешь, что меня изменило? Маша сняла с меня капельку греха. Всего лишь глоток невинности — и я вдруг понял, что все мое досье — чистый бред. Что нет никакой вины; что я ни в чем не виновен — ни перед собой, ни перед людьми. Свободен и невиновен…

— Красиво излагаешь! — вставил КуДзу, заполняя паузу.

— А сегодня мы можем освободить всех! Весь регион одним ударом, — закончил ПалСаныч, стараясь уберечь интонацию от излишнего пафоса.

— Ага, а завтра все освобожденные вновь побегут менять свободу на пряники! — язвительно бросил Кодер.

— Все? Ты уверен, что все?

Кодер не ответил, но все было ясно и без того. Он не был уверен. Я прав, — подумал ПалСаныч, — но дело решило совсем не это. Победил специалист по словам. Комитет не ошибся. Хотя, был бы я неправ — вряд ли я смог бы убедить Кодера.

ПалСанычу снилось, что он читает лекцию в универе. Несколько десятков студентов с незапоминающимися лицами смотрели ему в рот, а он вещал с кафедры:

— Жизнь мужчины чрезвычайно коротка. Но он должен успеть сделать три вещи: отладить код, совершить преступление и сочинить свою версию «Мурки».

— Зачем? — спросил откуда-то с задних рядов голос, похожий на Машин.

— Как зачем? — ПалСаныч поразился непониманию очевидного. — Чтобы оправдать свою жизнь.

— А что должна сделать женщина? — снова спросил тот же голос.

— Ничего. У женщины нет оправданий.

ПалСаныч проснулся, мокрый от пота; сердце бешено колотило в ребра. Он откинул одеяло и лежал, не открывая глаз, стараясь удержать ускользающее воспоминание. — Что за бред, какое оправдание, зачем? Женщине не нужны никакие оправдания. Дети нужны, а оправдания излишни. Дети — единственный разумный ответ на вопрос о смысле жизни. А у меня даже детей нет, хотя по возрасту мне пора уже внуков в школу провожать. И у Маши нет. Или есть? У нее идеальная грудь и упругая вагина нерожавшей женщины; но это еще ни о чем не говорит. Могло быть кесарево, шрамы уже научились делать совершенно незаметными. И с вагинопластикой последние годы что-то мудрили, как раз на предмет упругости влагалища. Как это ни дико, но все мои ощущения могли быть искусственными.

Что я вообще о ней знаю? Сколько ей лет? Я всегда считал, что где-то около двадцати пяти; но если она из Администрации, гуманитарное образование может быть только вторым, и диссер тоже второй. Значит ей уже за тридцать — надо же, никогда бы не подумал.

Она действительно натуральная блондинка? И светло-янтарный — это настоящий цвет ее глаз? Я не знаю даже этого. С первой же встречи она была воплощением моего идеала, все мои вкусы и предпочтения сошлись в ней, как в фокусе. Видимо, все так и было задумано. Но какая она на самом деле?