Хуан Онетти - Избранное

— Приятное известие? — спросил парень.

Ларсен вышел из комнаты, не ответив и не обернувшись, внизу он не стал выпивать с хозяином по рюмочке и сразу окунулся в уличный холод. Свернув направо, он зашагал по широкой улице, огороженной двумя рядами голых деревьев, — луны еще не было, лишь мутное белесоватое сияние освещало ему дорогу. Ни о чем не думая, он шел вперед, квартал за кварталом, ведь не назовешь мыслью витавший у него в уме образ — вот он шагает не только на виллу, к унылому колоколу и холоду беседки, к саду с белыми пятнами статуй, с одолевшими дорожки сорняками, с кучами жердей и сухих стеблей на клумбах. Нет, он также шагает сквозь холод к самому сердцу дома, вознесенному выше любого уровня паводка. К просторному, хорошо обогретому залу с головокружительным бушеванием огня в камине; к самому старинному и почитаемому креслу, в котором покоилось лишь тело Петруса, либо умершей матери, либо тетки, чье имя никто не произносит, также скончавшейся.

Так он шагал и видел себя шагающим к самому центру теплой, чистой, тщательно прибранной комнаты, к подмосткам, на которых он будет горделиво и непринужденно играть главную роль, отмечая — особенно в начале — неточности составленной в воображении картины и планируя перемены, которые он произведет, дабы исполнить веление исторического момента, запечатлеть начало новой эры, его личного стиля.

Ларсен позвонил в колокол и подождал, глядя, как отделяется от темной массы деревьев край луны, восходивший из-за какого-нибудь скирда или ветхого строения на никогда им не посещенном хозяйственном дворе. Потом, точно как в волшебных сказках, от которых в памяти осталось лишь восхитительное чувство преодолеваемых одно за другим препятствий, — он прошел через ворота мимо молчаливой женщины, Хосефины, не ответившей на его приветствие, отогнал прыгавшую на него собаку и, стараясь ступать потверже, зашагал по гравию извилистой дорожки, уклоняясь от лезущих в лицо ветвей, представляя себе, что белые статуи в бликах лунного света и унылый запах бассейна радушно его встречают.

У входа в беседку он остановился, слыша позади себя шаги женщины и дыхание собаки.

— Мы вас не ждали, — сказала Хосефина и издала нетерпеливое хмыканье, некий намек на смех. — Вы, сеньор, исчезаете без предупрежденья и появляетесь тоже без предупрежденья.

Ларсен все стоял у стрельчатого проема беседки и глядел на каменный стол и на стулья — держа руки в карманах, слегка повернув туловище, он ждал, когда луна поднимется чуть повыше над его правым плечом.

— Уже поздно, — сказала женщина. — Сама не знаю, как я дошла до ворот открыть вам.

Ларсен ласково тронул в кармане записку Анхелики Инес, но не вынул ее. В доме золотисто светились два окна.

— Если хотите, приходите завтра. Сейчас уже поздно.

Этот задорный, настороженный тон был ему знаком.

— Скажите ей, что я здесь. Она прислала мне письмо с приглашением на обед в доме.

— Знаю, знаю. Третьего дня. Я сама отнесла его в «Бельграно». Но сейчас она лежит, она нездорова.

— Неважно. Я должен был уехать в Санта-Марию, меня вызвал сеньор Петрус. Передайте ей, что я привез известия о ее отце. Мне хоть на несколько минут, я должен поговорить с ней.

Женщина снова издала звук, напоминающий смех. Откинув голову назад, Ларсен смотрел на огни в доме, старался зачеркнуть время, отделявшее его от момента, когда он вступит в свои, да, свои, владения, усядется у камина в высокое деревянное кресло и тем увенчает свое возвращение.

— Говорю вам, она больна. Она не может сойти в сад, и вам нельзя в дом. Лучше уходите, мне надо запереть ворота.

Тогда Ларсен медленно, нерешительно, подогревая в себе ненависть, повернулся к ней. Он увидел маленькую женщину с круглым как луна лицом, улыбавшуюся ему, не раздвигая губ.

— Я уже думала, вы больше не придете, — пробормотала она.

— Я должен ей кое-что передать от отца. Кое-что очень важное. Пойдемте в дом!

Женщина подошла на шаг и выждала, пока эти слова и, секундою позже, их смысл не угасли, не истаяли, как тени в белесом свете. Потом она уже по-настоящему рассмеялась, вызывающе и утробно. Ларсен понял — а может быть, не он понял, но его память — то, что оставалось где-то в глубине, что еще жило в нем. Он поднял руку и прикоснулся тыльной стороной ладони к шее женщины, затем спокойно и тяжело опустил руку на ее плечо. Собака, услышал он, заворчала и стала подпрыгивать.

— Она больна, и ей уже пора спать, — сказала Хосефина. Она не шевелилась, стараясь не спугнуть руку, помогая ей еще тяжелее давить на плечо. — Вы не хотите уходить? Вам не холодно, здесь, в саду?

— Да холодновато, — согласился Ларсен.

Женщина, все еще улыбаясь и прикрыв маленькие блестящие глаза, погладила собаку, чтобы ее успокоить. Потом приблизилась к Ларсену, неся на плече его руку так уверенно, будто рука была прикреплена. Медленно она подняла к нему лицо, пока он не нагнулся, чтобы ее поцеловать, смутно вспоминая, узнавая губами знакомый жар и покой.

— Глупый, — сказала она. — Все это время глупый ты был.

Ларсен кивнул утвердительно. На него смотрели, словно бы встреченные вновь, циничные, искрящиеся глаза, большой невыразительный рот, показывавший зубы лунному свету. Покачивая головой, женщина простодушно и весело дивилась глупости мужчин, абсурдности жизни, потом еще раз его поцеловала.

Она повела его за руку, и Ларсен, идя за нею, почти касаясь наготы статуй, пересек границу, отмеченную в центре сада беседкой, и услышал новые запахи растений, сырости, хлебопекарной печи, огромного, наполненного шорохами птичника. Вот наконец он ступил на плиты нижнего этажа дома, под высокое цементное перекрытие, отделявшее жилые помещения от земли и воды. Спальня Хосефины находилась тут, внизу, на уровне сада.

Ларсен улыбнулся в полутьме. Мы, бедняки, подумал он беззлобно. Она включила свет, позвала его в комнату и сняла с него шляпу. Ларсену не хотелось осматривать комнату, пока Хосефина ходила взад и вперед, что-то приводя в порядок, что-то запрятывая; он стоял, ощущая в лице давний, позабытый жар молодости, не в силах сдержать тоже давнишнюю, похотливую, порочную улыбку и приглаживая на лбу жидкую прядь седоватых волос.

— Располагайся, — сказала Хосефина спокойно, не глядя на него. — Я схожу посмотрю, не нужно ли ей чего, и вернусь. Дурочке-то.

Хосефина быстро вышла и бесшумно прикрыла дверь. И тут Ларсен почувствовал, что весь тот холод, которым он пропитался во время поездки и за эту одинокую, последнюю зиму, прожитую на верфи, добрался до самых его костей, и, где бы он, Ларсен, ни оказался, холод выходил наружу, создавая вокруг непроницаемую ледяную атмосферу. Он заставил себя улыбаться и забыть обо всем — пылко и восторженно принялся разглядывать комнату служанки. Он быстро кружил по ней, одни предметы трогал, другие брал в руки, чтобы лучше рассмотреть, испытывая умиротворенное чувство, приглушавшее печаль, дыша перед смертью воздухом родимой земли. Да, здесь опять была металлическая кровать с расшатанными прутьями, которые будут дребезжать при толчках; таз и при нем кувшин из зеленого фаянса с выпуклым узором лапчатых водяных растений; зеркало, обрамленное жестким пожелтевшим тюлем; эстампы с изображениями дев и святых, фотографии актеров и певцов, увеличенный карандашный портрет умершей старухи в грубой овальной раме. И запах — сложный, никогда не выветривающийся запах закрытого помещения, женщины, кухни, пудры и духов, кусков дешевого полотна, спрятанных в шкафу.