Хуан Онетти - Избранное

— Да, конечно, — сказал Ларсен, кладя ногу на ногу и надевая шляпу на колено. — Вы это сразу поняли, как только узнали мой голос по телефону. Я прошу о небольшой услуге. Речь идет о служащем верфи, некоем Гальвесе, одном из основных сотрудников. Уже несколько дней, как он исчез. Прислал мне письмо с отказом от должности, штемпель Санта-Марии. Его супруга, разумеется, очень обеспокоена. Я предложил ей, что поищу его, но, сколько ни бродил по городу, не напал даже на малейший след. Прежде чем возвращаться, решил прибегнуть к вашей помощи — может быть, вы что-нибудь знаете. Вообразите, каково мне явиться к его жене ни с чем.

Медина минуту выждал, сделал размашистое движение рукой, чтобы взглянуть на наручные часы, и рывком отделился от стола. Резиновые подошвы его ботинок заскрипели, приближаясь по линолеуму. Он стал над Ларсеном, почти касаясь ногами его колен; над сидевшим в кресле человеком склонилось лицо винно-багрового цвета, с давно знакомым выражением жестокости и скуки.

— Ларсен, — сказал он, и в хриплом его голосе слышалось нетерпение. — Что еще? Мне тут надо кое-что сделать до ухода, и я устал. Что еще вы знаете об этом человеке, об этом Гальвесе?

— Что еще? — повторил Ларсен. — Мне нечего от вас скрывать. — Он поднял руки и с усмешкой посмотрел на свои ладони. Он ничуть не боялся, воспоминание о многих других мужских лицах, склонявшихся над ним и вопрошавших «Что еще?», молодило его. — Тут, можно сказать, замешаны коммерческие тайны. Но я уверен, что поступлю правильно, доверясь вам. Гальвес приехал в Санта-Марию, чтобы сделать донос на сеньора Петруса. Судья распорядился арестовать сеньора Петруса — как вам известно, он находится в этом же здании. Сегодня днем я с ним беседовал, и он сказал, будто Гальвес несколько раз пытался свидеться с ним. Вот и все. Я и подумал, дело понятное, что если Гальвес побывал здесь, то вы, наверное, знаете, где можно его найти. Что еще? Да ничего, и ничего вы от меня больше не узнаете, потому что больше ничего нет.

Медина сверху ответил «да» и снова улыбнулся, потом, втянув живот и позевывая, стал застегивать мундир.

— Ну все, Ларсен, — сказал он, снова поглядев на часы. — Встаньте, пожалуйста. Я верю вашим словам, верю, что вы больше ничего не знаете. Пойдемте, я расскажу вам остальное.

Они вышли из канцелярии и зашагали по вымощенному каменными плитами полу.

Под мертвенно-бледным светом лампочки их приветствовал, щелкнув каблуками, охранник; Медина рывком открыл дверь.

— Входите, — сказал он с досадой и насмешкой. — Я не могу вас пригласить в лучшее место, мы теперь очень бедны.

Они прошли в холодное, плохо освещенное помещение, где пахло дезинфекцией, задержались у кресла дантиста и двух застекленных этажерок со множеством блестящих металлических предметов, а между этажерками был негревший радиатор, потом миновали небольшой письменный стол, накрытый куполообразной крышкой. В глубине зала, где было еще холоднее, почти у самой стенки, образованной стальными шкафами архива, вокруг которых в прямоугольнике труб журчала вода, стоял стол, накрытый грубой белой тканью. Медина приподнял ее и стал ощупывать свои карманы, пока не вытащил платок и не прижал его к носу, готовясь чихнуть.

— Вот конец истории, — сказал он. — Это и есть Гальвес, так ведь? Смотрите и говорите побыстрее, если не хотите простыть. Он? Я не тороплю.

Ларсен не почувствовал ни жалости, ни ненависти, глядя на белое лицо, отвердевшее, лишенное всего случайного, наносного и непохожее на себя, с чуть похотливым влажным блеском полуприкрытых глаз. «Что я всегда и говорил, теперь он без улыбки, у него всегда было это лицо под тем, другим, все время было, когда он старался внушить нам, будто живет, а на самом деле умирал от тоски меж нами: уже чужой ему беременной женой, двумя собачками с острыми мордочками, мною и Кунцем, среди нескончаемой топкой грязи, среди сумрака верфи, среди жестоких надежд. Да, теперь в нем есть серьезность настоящего мужчины, есть твердость, есть блеск, который он не решался показать жизни. Прежними остались только набухшие веки да полумесяцы незрячих глаз. Но в этом он уже не виноват».

— Да, он. Как это произошло?

— Очень просто. Он сел на паром и, когда миновали остров Латорре, бросился в воду. Полчаса проискали. Но к заходу солнца его принесло к молу. Я знал, что это Гальвес, но хотел еще показать вам.

Он опять чихнул и положил руку Ларсену на плечо, а другой рукой быстро прикрыл полотном покойника.

— Вот и все, — сказал Медина. — Теперь вы мне подпишете бумагу и можете идти.

Он повел Ларсена по слабо освещенным коридорам, и они вошли в комнату, где двое играли в шахматы. Тут Медина вмиг утратил оттенок сердечности, с которой держался до сих пор.

— Тосар, — сказал он, — этот человек опознал утопленника. Добавьте к протоколу то, что он вам скажет, а потом отпустите его.

Один из игравших поставил на стол пишущую машинку. Другой рассеянно глянул на Ларсена, потом снова уставился на доску. Медина пересек комнату и вышел через другую дверь, не простившись, не обернувшись.

Ларсен сел, не дожидаясь приглашения, — он улыбался, ощущая трепет веселья при мысли о хитрости покойника. Про себя он решил, что Гальвес вовсе не умер, нет, его, Ларсена, такой ребяческой уловкой не проведешь, и он на рассвете вернется на пристань «Верфь», в тот неизменный мир, как вестник, не принесший никакой вести.

И тогда состоялась последняя поездка Ларсена вверх по реке, на верфь. Теперь он был не просто одинок, но также свободен от страха — у него появился тревожный симптом трезвости ума, свойственный тем, кто нехотя начинает не доверять — без всякого тщеславия или сознания своего лукавства — собственной недоверчивости. Он знал что-то немногое и с гримасой отворачивался от окружающего, которое желало войти в его сознание.

Теперь он был одинок, одинок окончательно и без всякой драмы; медленно, без страсти и без спешки, без возможности и желания выбирать, бродил он по территории, карта которой съеживалась от часа к часу. Перед ним — нет, не перед ним, а перед его костяком, его килограммами, его тенью — стояла задача явиться вовремя в неизвестное место и в неизвестный час; и было ему обещано — кем? — что свидание состоится.

Итак, он, Ларсен, не более чем человек, плыл вверх по реке на первом попавшемся катере, среди поспешно сгущавшихся сумерек зимнего вечера, рассеянно — или чтобы рассеяться — глядя на остатки растительности на берегах и улавливая правым ухом крики птиц с неведомыми названиями.

Итак, зная не больше, нежели было выносимо знать, но в какой-то миг своего плавания обнаружив то, что прежде искал, глядя из тюремного окна Петруса на площадь Основателя, Ларсен прибыл на пристань «Верфь», когда полоса зеленоватого света на горизонте уже темнела. Он зашел в «Бельграно», чтобы укрепить себя ощущением порядка, которое вселяется рядом последовательных действий: чтобы умыться и выпить рюмку, чтобы убедить хозяина, что он, Ларсен, не призрак.