Алексей Ильин - Время воздаяния

Но я — то — ведь я помнил, никак не мог забыть, выбросить совсем из сознания ответ на тот же вопрос, услышанный мною много лет назад, на темной обочине безымянной дороги здесь, в этом же краю, быть может, на этом самом месте: «Нет, — шептали, горько кривясь, черные невидимые губы, — конечно нет дела, никакого… Силе ведь не дано познать слабость, великому — склониться до ничтожного… Кого может заботить, что бытие мироздания в целом приносит страдание мельчайшим его частицам?.. Как может заботить, что работа великого механизма изнашивает его мелкие детали? — она была бы иначе невозможна, и механизм остановился бы… Так, без страдания наступает небытие…»

Ее слова жгли мне душу нестерпимо, как огнем, и в первый раз задумался я тогда, как должны были чувствовать себя те, чьи сердца я жег словом своим, проходя землями и морями, в служении моем наделенный неизмеримо большею мощью — и понял я, что и об этом тоже шепчут мне темные уста: слово, которое я нес, которое затем разносилось по всему свету и касалось каждой души, несло страдание — однако же без него в мире воцарился бы хаос, прекративший в нем рано или поздно всякое бытие.

«Страшно, очень страшно, — бормотала она, — ведь — представь: между ними… нами… нет и не может быть никакой любви — ведь нет никакой любви в темной бездне тяжелых безжизненных вод, просто от собственной тяжести своей стремящихся раздавить этот… ваш… мир: просто ведь он — как инородный предмет в этом бесконечном неживом организме, погруженном в вечный сон, лишенный даже сновидений… как нарыв, опухоль, причиняет беспокойство, страдание…»

Сполохи костра освещали ее лицо; оно казалось то злым и неприятным, то спокойно — задумчивым и почти красивым, то — безумным. И ее речь — она то опускалась до шепота, то наполнялась яростью — почти до крика, то снова становилась спокойной, даже будто бы равнодушной, будто бы рассказывала она о чем — то, не имеющем к ней никакого отношения.

«Не может, не может быть и нет любви у исчадий бездны, им незнакомо милосердие… каждый — враг каждому, а не только… — она запнулась, — вам…»

— Светлым! Пресветлым! — продолжила она с нескрываемой злобой. — Тебе повезло родиться в этом мире, устроенном для жизни — просто повезло: в этом не было твоей заслуги — родиться здесь, а не в царстве смерти за его пределами. Но ты думаешь, что родиться от мертвого камня лучше, почетнее, чем от воды — пусть и мертвой?

Она умолкла, а я не знал, что ей ответить на это, кроме того, что, вероятно, так зачем — то было нужно — именно так, а не иначе, чтобы мне повезло, чтобы повезло именно мне…

— Да, повезло… вероятно, так зачем — то было нужно — чтобы повезло именно тебе, а не… мне… — прошептала она, будто читая мои мысли, и снова запнулась.

— Понимаешь, они… — продолжила она и начала быстро бормотать что — то, чего я даже не смог разобрать; наконец ее речь сделалась вновь понятной:

— Понимаешь, они — это нелепо, но — не виноваты… Вы, здесь — такой же кошмар для них, как и они для вас… Они боятся вас…

— И им, в отличие от вас, — снова стала она кричать, на этот раз с подлинным отчаяньем, причитая, — не у кого просить защиты, некому хотя бы пожаловаться на это, хотя бы уткнуться лбом в каменный пол ваших нелепых храмов перед каким — нибудь истуканом, которого вам необходимо поставить пред собою, иначе вы не можете…

— Всё, всё — это всё! Чего ты еще ждал — ты, отмеченный самой высшею силой, которую я только знаю, и самый верный из всех, кто только ни попадался мне за мою долгую… — если только это можно назвать — жизнью… Немногим короче твоей собственной, кстати, — совершенно неожиданно она усмехнулась и подмигнула мне, и эта усмешка показалась мне жуткой.

И так же неожиданно вновь запричитала:

— Да, да, такие же несчастные жертвы заведенного не нами порядка вещей — как и вы здесь — а нас спросили, когда заводили такие порядки? Спросили? А вас? Спросили? Может, мы и не хотели вообще появляться… на… на… на свет… И очутиться там, где мы очутились — не хотели, не просили… Зачем, по какому такому праву?! Что еще за силы такие — знать не знаю никаких сил, кто когда их видел? Гагарин в космосе летал — никаких сил не видел… — понесла она что — то совершенно уже безумное.

Я вдруг почувствовал ни с чем не сравнимую усталость: мне захотелось лечь на холодную землю ничком и не видеть сполохов костра, не чувствовать горького запаха дыма, не видеть лица сидящей напротив меня женщины, но главное — больше не слышать, никогда не слышать этого ночного бреда, что незаметно стал терзать меня, стал незаметно размывать, разрушать мой дух, высасывать силы… Что смог посеять в моей, дотоле ясной и твердой, как гранит, душе — семя сомнения. Я понимал, что дав неизбежные всходы, пустив корни, оно растрескает гранит, обратит его в крошку, затем — в песок, песок — в грязь… Я опустил лицо на скрещенные руки.

— Жертвы… — продолжал голос, уже бесплотный, невидимый мною, и оттого, казалось, исходящий откуда — то изнутри меня самого. — Нет, среди них есть настоящие монстры — их, впрочем, не так много: как правило это самые тупые или самые напуганные… или то и другое вместе… кому отчаянье и безысходность придают какие — то странные силы, живучесть, какую — то цель… которую я даже не могу понять, не могу понять ее природу… Их немного, но подлинными чудовищами делает их то, что они постепенно подчиняют себе огромное число людей, они как бы срастаются вместе и исполняют общую волю… злую… для вас, конечно, — и, судя по голосу, она снова недобро усмехнулась.

Я поднял на нее взгляд; она, не замечая этого, говорила будто бы самой себе:

— Остальные же — просто маются здесь, маются, постепенно истаивая от одиночества, тоски и всеобщей враждебности; мечутся по миру в тщетной попытке куда — то спрятаться от него, но всякий раз бывают обнаружены не в меру любопытными людьми и вновь превращены в пугало, которого боятся все, даже те, кто его никогда не видел… И которым стращают малых детей, чтобы слушались, чтобы по сравнению с ним все остальное казалось… — она только махнула рукой: — Конечно, такие тоже мелко вредят — просто самим фактом своего существования — и к враждебности добавляется осуждение: причем не только за этот действительный мелкий вред, а очень часто за то, к чему они не имеют никакого отношения… — люди любят свалить на кого — то свои ошибки или плутни — даже бессознательно. Эта пытка продолжается порою веками… Но деться от нее некуда — даже смерть не может упокоить безжизненное порождение того, что более даже самой смерти, и лоно, из которого когда — то вышла она сама — для нас общее…

Она произнесла это «нас», и вдруг пристально взглянула на меня; мне это было почему — то неприятно. Опустив взгляд, она помолчала несколько мгновений, будто собираясь с духом, и продолжала — но теперь весь вид ее изменился, она как бы еще более сжалась, голос ее стал звучать очень неровно, и какая — то, казалось, просительность появилась в нем; в то же время речь ее стала совсем бессвязной, и временами я только догадывался, что она хочет сказать. Однако понять — к чему она клонит этот разговор, какой помощи ждет от меня — я так и не мог.