Алексей Ильин - Время воздаяния

Вспыхнуло, словно подожженное, рассветное солнце, песок раскрасился пурпурными и лилово — черными полосами. Стало хорошо видно оставленное лежать на песке: какой — то человеческий скарб, одежда, вероятно, оружие, а может, и что — то другое — металлическое: я не слишком хорошо разбирался в этом тогда. Среди прочего я увидел округлый предмет, поймавший на себя луч быстро поднимающегося светила — я подошел и поднял его: это был кусок металла овальной формы, настолько тщательно отполированный, что в нем отражалось небо с редкими, уже исчезающими звездами. Я поднял его выше и заглянул в него.

Так я впервые увидел свое лицо. Или… вернее будет сказать — одно из своих лиц, или свой образ, мне трудно определить это точно. Было ли мое каменное тело, которое я обрел, сам не помня, когда, и связанный с ним образ — моим? Или тот, что был до него — был у меня, когда я еще питался верблюжьим молоком? Или тогда вообще никакого образа у меня не было? А что же тогда было? Я поразмыслил над этими предметами несколько времени, но затем все же снова сосредоточился на созерцании того, что видел теперь.

Вполне человеческое — насколько я мог судить — лицо, только с очень светлой кожей; черты — необычные для обитателей тех краев, но, похоже, не вызывающие отвращения — прямой нос, широкие скулы, крепко сжатые губы. Очень светлые — тоже необычные для здешних людей — глаза, будто наполненные прозрачным льдом. Светлые волосы… Мда, тем не менее, на местных жителей все это должно производить пугающее впечатление, — подумал я. И бросил ненужный мне более кусок металла в песок.

К этому времени стало уже совсем светло, хотя еще не очень жарко; я глянул вниз и увидел совершенно также человеческое, только светлокожее, тело, крепкие руки… живот… ноги, увязшие в песке… Я вспомнил, что людям всегда было свойственно прикрывать свое тело одеждой — я видел это раньше; я еще поразмыслил и решил поступить так же — в конце концов вид мой и без того был странен, а сталкиваться постоянно с изумлением, страхом и всеми последствиями страха и изумления людей мне показалось неразумным. Я выбрал из кучи тряпья, что — то, что смог накрутить на себя на манер — как мне казалось — того, как это делали виденные мною люди, и отправился дальше.

Дальше… Что же дальше… Дальше лежали что — то совсем уже незнакомые мне, хотя также пустынные земли. Мне встречались растения, животные и люди, люди, животные и растения, их встречалось мне так много, что я постепенно перестал различать их и вполне мог заговорить с каким — нибудь деревом — но заговори я со встречным человеком, результат все равно был бы тем же: никто, совершенно никто не понимал меня, да и не мог ничего мне ответить из страха, который я без труда читал в каждом взоре, когда, наконец, осознавал, что передо мною — одушевленное существо. Мало — помалу это стало меня тяготить, радость свободного движения стала гаснуть, и на смену ей начало приходить какое — то странное чувство, будто я ищу чего — то, чего — то такого, чего не знаю и никогда не знал, а только смутно созерцал в бесконечных снах своего прежнего каменного бытия, и чем совершенно не интересовался, принимая, как данность, как восход и заход солнца, как бесконечное движение его в равнодушной и неосязаемой плоти мироздания.

Я стал размышлять над этим все чаще и дольше; в какой — то момент я, наконец, заметил, что все мои мысли постоянно, днем и ночью заняты мучительным поиском ответа только на один этот вопрос; я даже почувствовал тогда, что немного ослаб от этих постоянных усилий и не могу уже двигаться так легко и свободно как прежде; бывало, целые дни я проводил, сидя, или лежа на ставшей каменистою почве, не сознавая этого, не видя ничего вокруг и не замечая проходящего времени. Я никогда не задумывался о том, что давало мне силы в протяжении всего моего пути, да и вообще — всего моего существования под этим горячим солнцем, что давало покой и власть, но теперь я стал смутно чувствовать, что источник — каков бы он ни был — незаметно питавший меня доселе, в болезненных этих исканиях начинает понемногу уходить от меня, дальше и дальше. Самое плохое, что я даже не мог ухватить сути того, что искал: она все время ускользала от меня, растворялась в самих вопросах, которые я себе задавал, да и сами расплывчатые эти вопросы я при всем желании не смог бы осознать вполне. Мне было лишь ясно, что раньше все эти материи не беспокоили меня — даже не сознавая, не формулируя их, я просто существовал, как средство их воплощения…

Воплощение. Вот чем я был, вероятно: воплощением самого ответа, который так старался найти — именно поэтому он мне и не давался; я не мог охватить его сознанием, как не мог физическим взором увидеть себя изнутри. Как оптическое стекло, я пропускал сквозь себя свет, не задерживая его и не сохраняя его для себя — я служил какой — то неведомой мне, существовавшей, вероятно, задолго до моего появления цели, и способность к ее осознанию и даже потребность в этом только мешала бы ее исполнению.

«Да, — уловил я наконец эту первую связную мысль, — но так было до моего — быть может, безумного, как я теперь начинал понимать, поступка — пока я из какого — то странного каприза не покинул место, положенное мне от рождения, не двинулся неведомо куда и зачем… Сохранилась ли эта цель теперь? Отправилась ли она вместе со мною в это бесцельное по самой своей сути путешествие, или осталась там — с покинутым теперь исполинским каменным телом, которое все продолжают еще, вероятно, принимать за меня самого?»

Ответ, конечно, следовал из самого этого вопроса, но все же я, впервые в жизни пугаясь , стал пытаться увидеть край, который меня окружал — под своею рукою: почувствовать, что я управляю им и питаю его — и ничего, конечно же, у меня не получилось из этого. Я почувствовал лишь глухую пустоту огромного иссохшего пространства вокруг себя, бесприютность обретающихся на нем людей, я почувствовал себя совершенно чужим здесь, ровным счетом никому не было до меня дела, да и не знал о моем здесь появлении почти никто — хотя так даже никогда и не бывает. Да и сам я… Да и мне самому не было ровно никакого дела до этой земли, до людей, что прозябают на ней волею каких — то бесконечно чуждых мне судеб, я не испытывал к ним ни любви, ни вражды, ни интереса; я не испытывал никакого желания ни владеть ими, ни давать их жизни силу, или радость, или — цель …

Круг замкнулся. Далее обманывать себя стало невозможно.

«Цель!» — заревел я, обратив лицо к небосводу, вкладывая в этот свой рев остатки сил. Солнце немедленно зашипело двумя раскаленными прутьями у меня в глазах и я принужден был зажмуриться. «Цель! Я потерял ее! Я не знал раньше, в чем именно она состояла и тем более не знаю теперь — ведь не в том же, чтобы обеспечивать простейшие потребности существ, случайно оказавшихся рядом со мною — для этого достаточно полей и земледельцев на них, пастбищ, полных пасущегося на них скота, рек и ручьев, сколь бы маловодны или скудны они ни были! Цель! — великие небеса, что мне делать? — мне никогда не найти ее теперь самому!» Но великие небеса молчали так же равнодушно и глухо, как и все пространство вокруг меня, и лишь солнце в зените буравило мне мозг через зажмуренные, но такие слабые и тонкие человеческие веки; слезы выступили у меня на глазах, потекли по щекам, и, размазывая их по грязным щекам, я пал на землю.