Алексей Ильин - Время воздаяния

Я прожил долгую, невероятно долгую по человеческим меркам жизнь. Я был песчаным змеем, затем гигантским каменным идолом; затем по воле самого творца этого мира был наделен непредставимой человеком силой и мудростью, чтобы нести пламень священного знания населяющим многие миры народам; постиг бесчисленное множество самых разных вещей о жизни и устройстве мироздания; был возвышен и низринут и растерял, конечно, значительную часть своих знаний и могущество моего разума ослабло. Но даже обрети я их снова и преумножь сколь угодно, мне было бы не вместить того, что спокойно, даже буднично — хотя и с огромной тревогой — сказала мне эта невероятная женщина. «… Когда я влюбился в те глаза, в них мерцало материнство… » — вспомнилось мне; нет, это не было обманом.

— Так что, хочешь или не хочешь, но ты — должен… отец , — продолжала она между тем. — В конце концов, сейчас есть доктора…

И тут странное спокойствие овладело мною, тревога, окружившая нас, пропала, листья, достигнув земли, снова вспорхнули с нее, и кружась, будто гонясь друг за другом, унеслись прочь. Послышался глухой пушечный выстрел, отмечавший полдень.

— Нет, — твердо ответил я. — Даже если бы я мог, даже если бы у меня были на это силы… Теперь я понял тебя, я всё понял… Но так все началось бы снова, понимаешь? — Все сначала. Все снова и снова кружилось бы в этой намыленной петле до скончания времен — если такое вообще существует — и не приходило бы ни к какому исходу, пусть страшному, пусть гибельному. Только без этого невозможно никакое движение — я не знаю, куда и зачем, но знаю точно, что его отсутствие — окончательная смерть… И я знаю, что это страшнее, чем… Ну, если не появимся больше — ты, я, кто угодно другой, да и весь этот мир, наконец: такой, какой он есть… Быть может, тогда и очистится место для чего — то более полезного — как ты сама же говорила…

— Это не я говорила, а Шнопс, — тихо пробормотала она.

Мы не сговариваясь поднялись и стояли друг напротив друга, оба в растерянности.

— Прости, — я шепнул это, кажется, одними губами, не смея взглянуть в ее очи.

— Меня больше не будет — понимаешь? — дрогнувшим голосом сказала она.

Я стоял, будто окаменев.

— Ну что же, быть может, найдется кто — то другой, — наконец деланно рассмеялась она, — кто выполнит эту работу за тебя… Теперь — прощай, мы уж, верно, не увидимся…

Она потянулась ко мне и тихо и нежно поцеловала в губы. Затем повернулась и пошла прочь по аллее меж торчащих метел сиротливых дерев, как — то немного переваливаясь, точно простолюдинка. Я стоял и глядел ей вслед, машинально замечая, как она была одета — черное шелковое платье, черная шляпа с черными же страусовыми перьями… Черная птица на фоне желтой, палой листвы и серой дорожки бульвара. Я проводил ее глазами еще немного, потом круто повернулся и зашагал в противоположную сторону — к трактиру.

Еще в первый год своего брака, я, говоря просто — начал пить. Вторая книжка моих стихов, выйдя, принесла мне уже настоящую славу, меня стали приглашать во многие литературные салоны и кружки, один из которых сыграл в моей последующей жизни, возможно, решающую роль.

Увлекались богоискательством, очень кстати пришлись мои «озарения» о грядущей «Жене, облеченной в Солнце», которая, как — то смешавшись с идеей вечной женственности, а заодно и с Нею — Любовью, понимаемой аллегорически, была названа Прекрасной Дамой — и это закрепилось настолько, что поневоле вошло в название и моей следующей книги.

Лица, бледные от пудры и кокаина; гнусавые от него же голоса рассуждали о «мистических зорях», «символизме», об «интеллигенции и народе», а также прочих предметах — дорогих мне — но в покрытых помадой, черных, будто от запекшейся крови, устах отзывавшихся шарлатанством; впрочем, меня величали «первым в стране поэтом», а глядели восхищенно и завистливо. Весь этот мишурный шорох, хотя с одной стороны льстил моему самолюбию, а главное — давал возможность хоть на несколько часов прогнать мысль о своем жизненном положении, терзавшую меня изнутри, как терзает крыса внутренности приговоренного к древней восточной казни, с другой — наводил на меня неясную мне самому тоску.

Хозяином салона — замечательным поэтом и мыслителем, с которым у меня, впрочем, были большие литературные разногласия, поддерживался — со всеми вытекающими последствиями — культ Диониса; редко, когда я возвращался от него раньше утра, с трудом, шатаясь от усталости и хмеля и поминутно хватаясь за холодные грязные стены, чтобы не упасть на скользких нечищеных тротуарах. Утонченно — порочная эстетика пронизывала вечера, проводимые среди этих безусловно образованных и талантливых людей, властителей умов и душ тогдашней интеллигенции; уже была у меня там пара мимолетных, однако вполне вещественных увлечений, о которых вспоминал я, впрочем, без малейшего стыда или раскаянья. Мне — единственному — было доподлинно известно, что всему наступает теперь неизбежный конец.

Ночные эти собрания происходили в совершенно особенной постройки квартире, известной всему городу, как «Башня» — действительно круглой башней возвышавшейся довольно высоко над улицею. Из нее был ход на крышу, где в погожие ночи иногда среди ржавых труб и перилец собиралось самое утонченное общество — включая дам: на воздухе, чтобы отдышаться от смешанной атмосферы табака, вина, французских духов, кокаина, чуть слышного запаха женской (и мужской) похоти, лимонной цедры, горящих в камине дров и также чуть заметного — но только и исключительно мне — запаха тлена, который, как я понимал, рано или поздно станет там главным и затем — единственным.

В одну из таких ночей — светлых, как все северные ночи — было предложено мне прочесть там, для экзотики — на крыше, свое только что написанное стихотворение. Дамы — все в белых и светло — кремовых платьях — в честь белых ночей: всякого рода символизм соблюдался и в деталях — скользя и оступаясь на ржавых ступеньках, ахая (чаще — притворно) и опираясь на руку галантных, хотя уже изрядно побледневших от хмеля кавалеров, заняли свои места — страшно неудобные; однако это лишь придавало всему предприятию романтизма. Я отошел чуть дальше и встал на крошечной площадке, нависшей над самой улицей — далеко внизу плелись, с высоты казавшиеся крошечными, запоздалые обыватели, пробежала совсем уж чуть видимая собака, прошествовал городовой. Голова у меня закружилась немного: я также был изрядно пьян и, чтобы устоять на ненадежной опоре, которую выбрал себе, отвернулся и взялся за какую — то ржавую трубу — она была покрыта ночной моросью и холодна, как лед. Утвердившись таким образом на своей площадке, я оглядел собравшуюся передо мною «публику».