Амос Оз - Картинки деревенской жизни

— Но, впрочем, нет, ты права, я никуда не спешу…

Она перестала светить мне прямо в лицо, направив луч на ту полоску пола, что разделяла нас.

— Но ведь и я, — произнесла она с некоторым удивлением, — тоже никуда не спешу. Весь вечер впереди, а ночь, как говорится, еще молода. Расскажи мне немного о себе. Впрочем, ничего не рассказывай. Все, что мне необходимо знать, я ведь и без того уже знаю, а все, чего я не знаю, мне вовсе знать не нужно. Здесь, в этом подвале, когда я была маленькой, папа, бывало, запирал меня на часок-другой, если я уж слишком сильно его рассердила. Например, однажды, когда было мне лет восемь-девять, я стояла у его письменного стола и увидела листы рукописи со множеством вычеркиваний. Тогда я взяла карандаш и на каждом листе нарисовала улыбающуюся кошечку или гримасничающую обезьянку. Я хотела его развеселить. Но папа не на шутку рассердился, запер меня в подвале, чтобы я твердо усвоила: его рукописи нельзя трогать, на них даже смотреть запрещается. Тысячу лет провела я в подвале, пока папа не послал бабушку открыть дверь и вызволить меня. И вправду, с тех пор я к рукописям не прикасаюсь, даже не гляжу в их сторону. Я не читала ни одной книги отца, а когда он умер, то мы трое, бабушка, мама и я, передали в архив Союза писателей все его тетради, картотеку, записки и заметки. Бабушка — потому, что не в состоянии больше читать про Холокост, ее преследуют ночные кошмары; мама — потому, что сердилась на отца; а я — без всяких на то особых причин. Я просто не люблю книг, подобных тем, что писал мой отец, да и стиль их терпеть не могу. Когда я была в десятом классе, нас заставили прочитать и заучить главу одного из отцовских романов. И я почувствовала, будто он — как бы это сказать? — будто он держит меня взаперти связанной, будто я задыхаюсь вместе с ним под зимним одеялом, окутанная запахами его тела, без воздуха, в темноте. С тех пор я не читала, даже не пыталась читать что-либо из написанного им. А ты?

Я сказал, что однажды пробовал осилить роман Эльдада Рубина — ведь он из наших мест, из Тель-Илана, и вся деревня гордится им, — но не сумел дотянуть до конца. Я читаю детективы, экономические обзоры в газетах, иногда — книга о политике, биографии великих людей.

— Хорошо, что ты пришел нынче вечером, Иоси, — сказала Ярдена.

Я робко, неуверенно протянул руку и на мгновение коснулся ее плеча. И поскольку она не возразила ни словом, я взял ее руку в свою, а спустя секунду завладел и второй рукой. И так мы сидели несколько минут друг против друга на ящиках в подвале, ее руки в моих, словно то обстоятельство, что оба мы не читали книг Эльдада Рубина, связывало нас круговой порукой. Или не столько это обстоятельство, сколько обезлюдевший дом и безмолвие подвала со всем разнообразием его густых запахов.

Немного погодя Ярдена встала, и я тоже поднялся. Она высвободила свои руки из моих и обняла меня, прильнула ко мне всем теплом своего тела, а я спрятал лицо в ее длинных каштановых волосах, вдыхая их запах, нежный букет лимонного шампуня. И я поцеловал ее дважды в уголки глаз. Так стояли мы неподвижно, и меня охватила странная смесь ощущений: и желание, и братская нежность.

— Пошли, — позвала Ярдена, — сейчас мы поднимемся в кухню, поедим чего-нибудь.

Но она при этом не выпустила меня из объятий, словно тело ее вовсе не слышало тех слов, с которыми обратились ко мне уста ее. Руки мои нежно гладили ее спину, ее руки сплелись за моей спиной, и я чувствовал, как груди ее тесно прижались к моей груди. Но братские чувства все еще были сильнее, чем вожделение. Я медленно-медленно гладил ее волосы, снова целовал уголки глаз, но избегал поцелуя в губы, словно опасаясь утратить нечто такое, чему нет цены. Она спрятала свою голову в ямке между моим плечом и шеей, и кожа ее излучала тепло, улавливаемое моей кожей, вызывая во мне тихую радость, побеждая желание, укрощая мое тело. И ее объятия не были объятиями страсти: она словно держалась за меня, чтобы оба мы не упали.

А потом в дальнем углу подвала мы нашли принадлежавшее ее отцу, писателю Эльдаду Рубину, старое, с истрепанными подушками, инвалидное кресло на покрытых резиной колесах. Ярдена усадила меня в него и катала по подвалу взад-вперед, от лестницы до сваленных в кучу мешков, от полок с маринованными овощами до книжных штабелей, громоздившихся в глубине. Со смехом толкала она перед собою кресло, в котором я сидел, приговаривая:

— Теперь я могу сделать с тобой все, что только пожелаю.

Я тоже смеялся и спрашивал, что же пожелает она сделать со мной. Ярдена ответила, что хочется ей убаюкать меня, чтобы я уснул и спал здесь сладчайшим сном подземелий.

— Спи, — сказала она, — спи спокойно.

И была в ее голосе какая-то сладкая горечь, когда произносила она это краткое «спи». А потом она стала напевать мне старую колыбельную песню, которую я не слышал со дней моего детства. Странная такая колыбельная: о выстрелах и погромах в ночи, об отце, попавшем под обстрел, о маме, которая вот-вот выступит в дозор, чтобы охранять поселение. «В Тель-Йосефе пылает гумно, из дома в Альфе дым валит, только мой милый не плачет давно, мой сладкий глазки закрыл и спит». Эта колыбельная весьма подходила дому, в котором мы находились, особенно этому подвалу и Ярдене, все так же возившей меня по всему подвалу. Время от времени она медленным, осторожным движением проводила ладонью по голове моей, по лицу, нежно прикасалась пальцем к моим губам, так что я и вправду начинал чувствовать какую-то приятную усталость, разливающуюся по всему телу. Мне очень хотелось смежить веки, но некое ощущение приближающейся опасности пересиливало дрему, мешая мне уснуть. Подбородок мой опустился на грудь, мысли блуждали, возвращаясь к незнакомке, которую увидел я у обелиска в запущенном садике за Домом культуры. Я представлял себе эту странницу в костюме, больше подходящем для путешествия в Альпах, и причудливой шляпе со множеством булавок и пряжек, и как она вперила в меня взгляд, исполненный презрения, а потом, когда я отошел подальше и оглянулся, растаяла, словно ее никогда и не было.

Куплю этот дом, за любую цену, решил я, окутанный сладкой дремой. Куплю и разрушу до основания, хотя всем сердцем своим прикипел нему. Почему-то во мне жила уверенность, что дом этот должен быть разрушен, пусть даже он из последних и вскоре не останется в деревне Тель-Илан ни одного дома, построенного теми, кто пришел сюда первым.

Босоногая Ярдена поцеловала меня в голову и, оставив в кресле на колесах, удалилась на цыпочках, словно танцевала сама с собою. Она поднялась по лестнице и вышла, взяв фонарь и закрыв за собой дверь. А я оставался в кресле на колесах, погруженный в глубокий покой, и знал, что все хорошо и мне некуда спешить…