Амос Оз - Картинки деревенской жизни

В конце коридора я свернул в боковой коридорчик к комнате, где оставил куртку на груде верхней одежды тех, кто пришел раньше меня. Какое-то время я рылся в этом ворохе вещей, откладывая направо и налево чужую одежду, пока не нашел свою куртку и не обшарил обстоятельно карман за карманом. В одном лежал свернутый шерстяной шарф, в другом — бумаги, кулечек с конфетами и маленький электрический фонарик. Не зная, чего ищу, я стал старательно осматривать внутренние карманы, где отыскал другие бумаги и футляр с солнцезащитными очками. Солнцезащитные очки, определенно, не были нужны мне сейчас, глубокой зимней ночью. Итак, что же я ищу? Я не обрел ничего, кроме едкого раздражения — и на самого себя, и на груду одежды, развалившейся по моей вине. Я постарался, как мог, восстановить порядок, мною нарушенный, взял с собой электрический фонарик и двинулся к выходу, собираясь вернуться на свое место между книжной полкой и аквариумом, возле худощавой, с тонкими руками Дафны Кац. Но что-то меня задержало. Быть может, я опасался привлечь всеобщее внимание своим вторжением в тот момент, когда все поют. А может, удерживало меня некое неясное чувство долга. Но в чем заключался этот долг, я и сам не знал. Электрический фонарик я сжимал в руке.

А в гостиной пели печально «Кто даст мне птичку, птичку легкокрылую, в скитаниях моих бесконечных, кто даст покой душе». Аккордеон Иохая Блюма играл тихо, давая возможность проявить себя трем флейтам. Одна из флейт вновь сфальшивила, но быстро исправилась. Так и не определившись со своим местом, я направился к туалету, хотя никакой нужды в этом не чувствовал. Но туалет был занят, поэтому я поднялся на второй этаж, где наверняка имелась другая уборная. Вверху, на лестнице, пение звучало глуше, по-зимнему, сказал бы я. Хотя аккордеон Иохая Блюма снова заиграл как всегда, мне показалось, что кто-то смял, приглушил его голос. Теперь все, кроме меня, пели песню на стихи поэтессы Рахель «Почему же разочаровали далекие огни». А я замер на одной из верхних ступенек, вслушиваясь в песню издалека, со своего места на лестнице.

Две-три минуты стоял я там с электрическим фонариком в руке, не умея ответить самому себе, что привело меня сюда. В конце коридора второго этажа горела лампочка. Казалось, что тусклый ее свет не рассеивает мрак, а только запутывает игру теней. Какие-то рисунки висели на стенах коридора, но при таком освещении они расплывались в серые пятна. В коридор выходило несколько дверей, сплошь закрытых. Дважды я прошелся по коридору, колеблясь, которую из них следует открыть. Но ответа на вопрос, какая дверь мне нужна, я также не знал, поскольку не знал, что ищу, и начисто позабыл, зачем поднялся сюда. С улицы доносились порывы ветра. Дождь усиливался, теперь он барабанил во все окна дома. Быть может, начнется град. Стоя в коридоре второго этажа и окидывая взглядом закрытые двери, походил я на взломщика, проникшего в дом и ищущего, где же запрятан сейф.

Наконец я осторожно открыл третью дверь справа. Встретили меня холод, чувство подавленности и темнота. Воздух был спертым, словно это замкнутое пространство уже долгие дни не проветривалось. Я осветил комнату электрическим фонариком, который сжимал в руке, и увидел, как кувыркаются, сплетаясь, тени, отбрасываемые мебелью, поскольку фонарик дрожал в моей руке. Жалюзи на окнах были опущены, град и ветер били по ним. В слабом свете сверкнуло передо мною большое зеркало на двери платяного шкафа. Из глубины зеркала возвратился ко мне луч света, словно хотел ослепить меня. Затхлый запах непроветриваемого помещения стоял в комнате, запах застарелой пыли и постельного белья, которое долго не меняли. Чувствовалось, что здесь давно не открывали ни окно, ни дверь. Наверняка уже паутиной затянулись углы под потолком, но этого я не смог увидеть. Среди теней, отбрасываемых мебелью, я четко различил тумбочку, один стул, другой. Я все еще стоял на пороге, когда рука моя потянулась к ручке двери, чтобы закрыть ее изнутри. Ноги сами внесли меня в глубину комнаты. Теперь голоса поющих затухали, становясь низким, глухим воркованием, которое мешалось с воем ветра и ударами града, словно когтями цеплявшегося за окно спальни.

Над садом, несомненно, навис туман, в котором расплывались очертания кипарисов. Ни единой живой души не было на Подъеме Водочерпия. Только рыбки, равнодушные к граду и ветру, плавали себе неторопливо в водах декоративного бассейна, подсвеченных матовым сиянием донного прожектора. Искусственный водопад, вытекая из валунов и низвергаясь вниз, вновь и вновь поднимал рябь на поверхности воды.

Широкая кровать стояла под окном, и две небольшие тумбочки располагались у изголовья справа и слева. Пол покрывал ковер, и я, сняв обувь и носки, стоял на нем босиком. Ковер был толстый, ворсистый. Его прикосновение к ступням моих босых ног было мягким и странным. Лучом фонарика я осветил кровать и увидел несколько подушек поверх коврового покрывала. На мгновение показалось, что на первом этаже подо мной сейчас запели «Услышишь ли ты меня, далекий мой», но я не был уверен в том, что слышали мои уши, как и в том, что видели мои глаза в дрожащем свете фонаря. Ибо в комнате происходило какое-то медленное непрерывное движение, словно кто-то огромный, тяжелый и сонный шевелился в одном из углов или проползал мимо на четвереньках, перекатывался, свернувшись в клубок, между тумбочкой и закрытым окном. На первый взгляд, только дрожащий фонарик создавал эту иллюзию, но я чувствовал, что и за моею спиною, там, где царила полнейшая темнота, тоже происходит медленное шевеление. Откуда и куда — этого я не знал.

Что я здесь делаю? На этот вопрос у меня не было никакого ответа, и все-таки я знал, что именно сюда, в эту заброшенную спальню, хотел добраться с самого начала вечера, а возможно, еще и задолго до того. Вдруг я услышал собственное дыхание и пожалел, что оно ранит тишину. Ибо влажная тишина наполнила воздух, потому что дождь прекратился, и ветер унялся, и на первом этаже вдруг прекратили петь. Быть может, наступило время сыров и вина. Я не хотел ни сыров, ни вина. У меня больше не было никаких причин поворачиваться спиной к отчаянию. И я опустился на четвереньки, прямо на ковер у подножия кровати, приподнял чуть-чуть покрывало, застилавшее постель, и направил бледный луч света в темное пространство между ножками кровати, пытаясь хоть как-то его прощупать.

Каждую ночь над зеленым болотом поднимаются ядовитые пары. Сладковатый запах гниения растекается между нашими хижинами. Все, что сделано из железа, ржавеет здесь за одну только ночь; заборы рассыпаются, зацветая сыростью; плесень пожирает стены; солома и сено чернеют от влажности, словно после пожара. Комары кишат повсюду, комнаты наши полны насекомыми, летающими и ползающими. Всякие вредители подтачивают мебель, грызут деревянные заборы и даже черепицу. Сама земля, булькая, пускает пузыри. Дети наши болеют каждое лето: нарывы, язвы, экзема, гангрена… Старики умирают от атрофии дыхательных путей. Трупный смрад исходит от живых. Многие здесь с изъянами: зоб, скрюченные колени, искривленные лица, сочащаяся слюна, а то и психические отклонения. И это потому, что потомство тут производят брат с сестрой, сын с матерью, отцы с дочерями своими.