Павел Санаев - Хроники Раздолбая

«…страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящие под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений…»

«Пропаганда секса — факт, — согласился Раздолбай, мысленно перелистывая страницы „СПИД-Инфо“. — Не будь этой пропаганды, я бы до сих пор мучился чувством вины и считал себя дрочером. Если меня этой газеты лишат, может, это в самом деле посягательство на свободу?»

В ответ на его мысли, оратор с мегафоном воззвал со ступеней магазина «Мелодия» к небольшой толпе, над которой развевался бело-сине-красный флаг.

— Граждане! Нашу свободу хотят снова отнять! Создавайте комитеты гражданского сопротивления! Фашизм не пройдет!

— Фашизм не пройдет! Фашизм не пройдет! — начала скандировать толпа.

«Они с дуба рухнули, какой фашизм?!» — удивился Раздолбай и бросил взгляд на танк, из водительского люка которого торчала голова веснушчатого паренька в шлемофоне.

Паренек устало курил и даже не обращал внимания на троих мужчин, с пыхтением толкавших под гусеницу его машины обломок бетонного бордюра.

«Этот парень фашист что ли? — недоумевал Раздолбай, переставая воспринимать происходящее, как реальность. — Я не сплю, но все это какой-то бредовый сон!»

До конца проспекта оставалась половина пути. Он сбавил шаг и стал прислушиваться к тому, что говорят вокруг. Беспокойные голоса сообщали новости одна другой тревожнее. Передавали слухи о сорока самолетах с верными ГКЧП бойцами, которые приземлились в подмосковной Кубинке. Говорили о спецподразделениях КГБ, которые вот-вот начнут разгон демонстрантов и штурм Дома Советов. Подсчитывали и сопоставляли силы. На сторону Ельцина перешло не то десять, не то пятнадцать танков и батальон десантников. Дивизии, которые двигались в Ленинград, остановили на подступах к городу, и они вроде бы перешли на сторону демократов, но может, и нет. На стороне Ельцина казачьи формирования — их командующий отправился в конный полк «Мосфильма» за лошадьми и оружием — будут защищать президента. Снова и снова говорили о штурме, который начнется то ли днем, то ли ближе к ночи, и все твердили — будем стоять до последнего, иначе снова аресты и концлагеря.

Широкая развилка в конце проспекта была перегорожена баррикадами, самосвалами и троллейбусами, развернутыми поперек дороги. Автокран с портретом Ельцина под щеткой дворника выгружал на шоссе бетонные блоки из кузова грузовика с флажком-триколором над кабиной. Длинная витрина, закрытая с внутренней стороны жалюзи, была обклеена листовками и расписана лозунгами. «Забьем снаряд мы в тушку Пуго» — прочитал Раздолбай и усмехнулся, оценив каламбур. [70] Лермонтовская строчка «Забил снаряд я в пушку туго» переиначена с использованием фамилии члена ГКЧП, министра внутренних дел СССР Б.К. Пуго. «Защитники демократии» начинали нравиться ему своей решимостью и присутствием духа, но он не мог разделить их порыв. Симпатизировать гробовщикам было невозможно, но они олицетворяли давно заведенный порядок и находились в своем праве, в то время как «защитники» были вопиющим нарушением порядка и сами вели ситуацию к столкновению.

«Зачем лезть на рожон? — не понимал Раздолбай. — Ясно ведь, что не будет концлагерей! Ну запретят газеты со статьями про свободный рынок и „СПИД-Инфо“. Неформалов постригут, снимут с них цепочки, проверят на тунеядство. Вместо „Макдоналдса“ снова будет какое-нибудь кафе „Лира“. Все это, конечно, неприятно, но как этому противостоять? Бросаться под танки и швырять в них бутылки с бензином?»

Раздолбай прикинул, стал бы он бросаться под танк или поджигать горючей смесью веснушчатого паренька в шлемофоне ради чизбургера с колой или права носить на поясе пулеметную ленту, и ему стало даже смешно от такой нелепости. Он бы расхохотался в голос, если бы витавшее в воздухе напряжение не пронизывало тело тревожными волнами.

Дом Советов был уже как на ладони. Баррикады вокруг него топорщились прутьями арматуры, напоминая туши гигантских рыб с вывернутыми плавниковыми костями. Издали было видно людей, которые разбирали брусчатку и по цепочке передавали камни куда-то вдаль. В сквере перед зданием стояла огромная монолитная толпа. Доносились усиленные колонками выкрики какого-то оратора — «не допустим… только мы… нас не сломить…». Раздолбай хотел подойти ближе и послушать, что там говорят, но вдруг со стороны гостиницы «Украина» прибежали трое парней.

— Идут войска на Белый дом! — закричал один из них.

— Танки идут на штурм! — поддержал второй.

По толпе пробежало электричество. Гигантские железные шары из страшного сна покатились друг на друга, и одному из них предстояло в этом столкновении рассыпаться. Шар, закованный в броню, рассыпаться не мог, и значит, разлететься предстояло другому шару, и не осколками, а обломками костей и кусками мяса. Раздолбай понял, что пора уходить. Ему стало страшно, но не страх был причиной того, что он стремился поскорее покинуть центр города. Если бы на Дом Советов двигались войска НАТО на «Абрамсах», Раздолбай считал бы людей на баррикадах героями и полагал бы правильным остаться с ними, чтобы метнуть в один из танков бутылку с бензином. Ему было бы в миллион раз страшнее, чем сейчас, и может быть, в последнюю минуту он решил бы сбежать, но, сбежав, твердо знал бы, что поступил позорно. Всю оставшуюся жизнь он ненавидел бы себя за трусость и восхищался бы теми, кто остался и принял бой. Уходя сейчас, он не ощущал ни капли стыда. К Дому Советов двигались свои советские войска под родным с детства красным флагом, и противостоять им казалось Раздолбаю не доблестью, а сумасшествием. Он не понимал, откуда взялись эти люди с триколорами и президент непонятно какой страны Ельцин, который призывает «давать отпор» своей армии. Не понимал, почему гробовщики, обеспокоенные «безопасностью граждан», двинули боевые машины в спокойный город, где неделю назад перебрасывались шарами со зрителями веселые клоуны. Не понимал, как люди, смотревшие на Новый год один и тот же «Голубой огонек», смогут через несколько минут убивать и давить друг друга. Принять одну из сторон было для Раздолбая все равно что выступить в драке на стороне мамы или дяди Володи, случись им вдруг по какой-то безумной причине сцепиться друг с другом в смертельной схватке. Он кричал бы от ужаса, хватал бы дядю Володю за руки, оттаскивая от мамы, и удерживал бы кулаки мамы, чтобы они не попали в лицо дяди Володи, но не стал бы хватать тяжелый предмет и бить дядю Володю по голове. Удержать и растащить в стороны сотни танков и тысячи наэлектризованных людей он не мог и хотел одного — чтобы никто не погиб ни с той, ни с другой стороны, и чтобы толпа возле Дома Советов, танки и баррикады каким-то волшебным образом исчезли. И пусть не будет больше «Макдоналдса», пусть придется всю жизнь ходить на комсомольские собрания и слушать о тлетворном влиянии рок-музыки, пусть эту музыку совсем запретят, и кассеты придется прятать в тайниках, как ленинскую «Искру», но только бы никого не убили! Если бы Раздолбай не потерял веру во всемогущего покровителя, к которому можно обращаться с любой просьбой, то он умолял бы его изо всех сил, но веры больше не было, и оставалось только повторять про себя: «Только бы ничего не случилось! Только бы не было никакого штурма и все разошлись по домам!»