Юли Цее - Орлы и ангелы

Что это за херня, спросил я.

Кончилась туалетная бумага, ответила она.

А ты всегда читаешь, прежде чем…

Под раковиной я обнаружил разодранную газету, рядом стоял мой портфель, он был раскрыт.

Это же моя «Франкфуртер Альгемайне», вскричал я.

А «Шпигель» не подошел, ответила Джесси, бумага глянцевая, вся только перемажешься.

Я забрал у нее газету и прочел заголовок статьи, из текста которой, включая и фотоснимок, она выдрала изрядный клок.

«Аркан по прозвищу Чистильщик дал интервью в Белграде. Сербский национальный герой упрекает новое албанское правительство в поддержке косовских сепаратистов».

По странному совпадению бумаги на этого человека совсем недавно побывали у меня на письменном столе. Не ставя пока в известность ни общественность, ни самого Аркана, Трибунал по военным преступлениям в Югославии несколько недель назад выдвинул против него обвинение. Луиза Арбор, главный обвинитель в Гааге и добрая приятельница Руфуса, решила вести следствие негласно. У Аркана повсюду было полно высокопоставленных покровителей.

Луиза попросила нас подготовить экспертное заключение. На двадцати страницах я изложил принцип невмешательства во внутренние дела суверенных государств, и в том числе отказа от уголовного преследования. Затем я проработал комментарии, проинтерпретировал приговоры, вынесенные международным трибуналом, скачал из Интернета новейшие эссе на тему международного права и на дальнейших сорока восьми страницах выстроил концепцию, позволяющую в исключительных случаях, связанных с вопиющим нарушением прав человека, принципом невмешательства пренебречь. Прочитав мою работу, Руфус высказался о ней кратко, чуть ли не грубо. Макс, сказал он, в такой области, как права человека, которая и сама по себе отличается предельной расплывчатостью, надо оставаться позитивистом, и только позитивистом. Иначе нам стоило бы переименовать нашу дисциплину в Большую Политику и отказаться от нее в пользу дипломатов и моралистов.

Разумеется, он был прав. Только вот Аркан оставался одним из самых гнусных извергов, каких только носит земля. Милошевича он называл слабаком, а себя, напротив, художником. К массовым убийствам он подходил с изобретательностью, с фантазией, чуть ли не с вдохновением. Стоило мне подумать о нем, и меня начинало подташнивать. Я убрал из своего трактата последние сорок восемь страниц, подчеркнул суверенитет Сербии и тем самым гарантировал Аркану свободу от международного преследования.

Джесси, сказал я, хотелось бы мне знать, кого ты только что назвала Мороженщиком.

Она натянула штаны, спустила воду и попыталась было прошмыгнуть мимо меня в комнаты.

Я хочу знать, сказал я, кто был на снимке.

Она сунулась пробраться справа от меня, потом слева, затем пригнулась и проскользнула у меня под рукой.

Знакомый Росса, сказала она уже от двери, знакомый моего брата Росса.

Я знаю, кто такой Росс, пробормотал я.

Пересчитав ноги в уцелевшей части фотографии, я понял, что на ней были пятеро. Повинуясь какому-то нелепому порыву, я попробовал определить, не задралась ли на одной из десяти ног брючина и не виден ли носок с надписью «Victory». И только тут до меня дошло, что Джесси говорила не о Россе, а о каком-то знакомом Росса, да и сам Росс едва ли щеголяет в тех же носках, что двенадцать лет назад. Две ноги из десяти принадлежали Аркану, и шанс, что Джесси имела в виду именно его, равнялся двадцати процентам. Но она назвала своего знакомца Мороженщиком, а мне было известно, что в начале девяностых Аркан держал кондитерскую прямо напротив белградского футбольного стадиона, на котором выступала «Црвена Звезда», из игроков и болельщиков которой он сформировал свои первые параармейские отряды. Неясно было только, знала ли о кондитерской Джесси, а если да, то откуда.

Эта загадка меня доконала. Я зашвырнул разодранную газету под раковину, она мне была ни к чему.

И вот я вновь стоял у окна. Там, снаружи, простирался привычный мне мир, тот самый, о котором я даже знал, по каким законам он функционирует на самом высшем уровне. В этом мире нельзя было ткнуть пальцем в снимок массового убийцы, невинно произнеся при этом: «Знакомый моего брата». Тьма нарастала, я гляделся теперь в собственное отражение и заученно старался не думать ни о чем. Это искусство я довел в школьные годы до совершенства, я умел даже занавешивать заинтересованным выражением лица, как гардиной, абсолютно пустую голову. И если я сегодня начал страдать из-за того, что ко мне вернулось прошлое, то и почерпнутый из прошлого навык оказался как нельзя к месту.

Но это не срабатывало, во всяком случае, не срабатывало, как надо бы. Потому что от мыслей я избавился, но зато обзавелся тоской. Тоской по чему-то теплому, живому, чему-то, способному очутиться в руках и остаться хоть на какое-то время. Может быть, мне сгодился бы термос или чашка чаю.

Когда я вновь отправился на поиски Джесси, на улице уже бесповоротно стемнело. Я нашел ее на кухне, она сидела на стуле, выпрямив спину и выставив ноги строго параллельно его передним ножкам, это выглядело не столько сидением, сколько стоянием на шести ногах. И вид у нее был такой, словно она ждала повешения. Я понял, что мне хочется немедленно исчезнуть из этой квартиры.

Сделаем себе хорошо, не столько предложила, сколько спросила она.

Ее лицо окаменело, я не понимал, смотрит ли она на меня, или я оказался в поле ее зрения чисто случайно.

На сегодня слишком поздно, сказал я, мне надо идти.

При каждом вдохе-выдохе она легонько поскуливала, ее руки дрожали, ей приходилось держать их, переплетя пальцы. Это зрелище оказалось для меня нестерпимым, в кармане пиджака я нащупал пачку сигарет, раскурил две сразу, держа их в форме буквы V. Одну дал ей. Чтобы взять сигарету, ей пришлось расплести пальцы.

Послушай-ка, Джесси, сказал я, завтра я приду снова, и потом ты мне поможешь с одним важным проектом.

Курила она короткими затяжками, глаза ее стали больше и теперь уже определенно смотрели на меня.

Что еще, спросила она.

Мы разошлем письма всем людям Земли, сказал я. Чтобы они в урочный день и час все разом вышли на улицу и бросились бежать в одну и ту же сторону.

Все-все, спросила Джесси.

Все-все.

А зачем?

Как это — зачем, сказал я. Разумеется, земной шар завертится у нас под ногами, и мы, как медведь на мяче, въедем прямо в космос и подыщем себе солнечную систему получше здешней.

Она начала смеяться, она закинула ногу на ногу.

Куупер, сказала она, ты тот еще фантазер.

Никогда в жизни я не был тем еще фантазером, я прямо сейчас дебютировал. Я рванулся к ней, поцеловал ее в лоб, подхватил с полу портфель и бросился прочь из квартиры, ни разу даже не обернувшись, я оставил ее сидеть на стуле посреди пустой кухни, с моей сигаретой в зубах и остатками смеха на лице. Что было мочи мчался я вниз по лестнице, опережая даже звук собственных шагов, которые гнались за мной и никак не желали отставать.