Юли Цее - Орлы и ангелы

Минуточку, говорю я.

Мы бочком пробираемся мимо зеленой «асконы», я извлекаю из зарослей единственный стул — металлическую конструкцию, покрытую тонким налетом ржавчины, — и ставлю под каштан. Старик тяжело опускается на сиденье.

Это ведь машина Лизы Мюллер, спрашивает он про «аскону».

Не сразу я понимаю, что он имеет в виду Клару.

Вы с места в карьер задаете серьезные и коварные вопросы, говорю я.

А вы хотите сказать, отвечает, что вы этого не знаете.

На первый взгляд может показаться, говорю я ему, что машина принадлежит одному из Лизиных знакомых. Но я как раз сейчас начинаю привыкать к тому, что первый взгляд бывает обманчив.

Очень важный этап, отвечает он. И когда вы его завершите, то приблизитесь к пониманию того, что истина, о которой мы все только и печемся, существует тоже только на первый взгляд, тогда как корень вещей и вовсе отсутствует. Однако всему свое время.

Я не философ, говорю я, и не верю в философию.

Ничего страшного, отвечает, философия в вас тоже не верит.

На этом мы и сойдемся, говорю я, протягивая ему руку. Меня зовут Макс.

Шницлер, отвечает он. Не Артур, [23] Артур Шницлер (1862–1931) — австрийский писатель и драматург; импрессионист. но родственная ему натура.

Это ведь не настоящее ваше имя, говорю я наугад.

Вы информированы еще лучше, чем я предполагал, отвечает. А что насчет вас? У вас есть фамилия?

Пожалуй, говорю, только какое вам до нее дело.

Как вам будет угодно. Вообще-то, я обращаюсь по имени только к студентам. Но если вы хотите подчеркнуть свое подчиненное положение, то извольте.

Исчезаю в «домике» подкрепить силы понюшкой кокса, оставляя его на какое-то время наедине с его наблюдениями. Он мне нравится. Возможно, дело в его подчеркнутой важности, возможно, в том, что я уже целую вечность не беседовал с подлинным интеллектуалом. Я исхожу из того, что он прислан Гербертом, и я рад, что это оказался он, а не кто-нибудь другой.

Порошок действует на меня хорошо, прежде чем вернуться во двор, я выкуриваю одну из его сигарет и гляжусь на себя в обкокаиненное зеркало. Не исключено, мне сейчас самое время окинуть мысленным взглядом всю свою жизнь, но это не удается. Зато я обнаруживаю, что мое лицо постепенно приобретает кубистские черты, складываясь из ряда по-разному затененных плоскостей, этого-то мне всегда и хотелось. В школьные годы, когда мне приходилось вдавливать палец в мясо, чтобы нащупать кость, я часто фантазировал перед сном, как мне под кожу щек вводят зонд и отсасывают жир, стекающий в подставленное ведро. Жир я представлял себе густым и мутным, вроде гусиного, на сковороде; ведро становилось все полнее, а на лице у меня неторопливо проступали черты, — так постепенно представал бы взору затонувший корабль, если бы гигантской помпой выкачали море.

Эта фантазия заставляла мое сердце биться быстрее, а мои толстые щеки — морщиться в улыбке, так я довольно часто и засыпал. Конечно, при этом не обходилось и без выкуренной перед сном «травки».

И сейчас я улыбаюсь. Вот он я. Ощупываю свои жесткие скулы, затем брови, растущие, как кажется на ощупь, прямо из кости. Я стал на кого-то похож. Пожалуй, на Шершу.

С очередным дымящимся окурком в пальцах выхожу из «домика», готовый, если что, юркнуть обратно. Шницлер сидит на стуле в той же позе, выглядит так, словно его тихо и тайно разбил паралич. Жак Ширак валяется на земле у него в ногах.

Хорошо тут у вас, едва завидев меня, кричит Шницлер.

Хотите стакан воды, спрашиваю.

Если это не составит вам труда.

Медленно и мучительно садится прямее, я подхожу к крану в другом конце двора и наполняю жестяную кружку. Он осушает ее залпом.

Уф, говорит он, чудесно. Нет ничего лучше утоления по-настоящему мучительной надобности.

Совершенно верно, говорю, и чем больше у нас мучительных надобностей, тем лучше.

Если вы и впрямь так думаете, говорит он, то вы тот еще типчик.

Такой пошлости я от него не ждал. Меня забавляет тот факт, что я на него злюсь. Каким-то образом у меня сложилось приблизительное представление о том, что мой конец станет делом рук человека, обладающего чувством стиля.

Поскольку вы предприняли столь длительное и, безусловно, утомительное для вас путешествие, говорю я ему, то я, конечно, тот еще типчик, во всяком случае, для вас.

А вам известно, кто я, спрашивает он.

Мне показалось, что так, отвечаю. Однако, приглядевшись попристальнее, начинаю сомневаться.

Ему ничего не стоит дотянуться до саквояжа, однако он не предпринимает попытку перейти от слов к делу. Честно говоря, просто невероятно, что Герберт мог поручить это дело такой развалине. У него на сей случай наверняка имеются другие исполнители.

Заношу ногу на низенькую ограду и давлю окурок о крышу «асконы».

Откуда у вас этот адрес, спрашиваю.

Он улыбается.

Все-то вам надо знать, говорит он.

Ясное дело, надо, отвечаю. Человеку свойственна любознательность, и, строго говоря, разумнее было бы ее как-то сдерживать. Я как раз над этим работаю.

Он смеется.

Бог дал человеку чувство голода, чтобы он ел, говорит он, и чувство полового голода, чтобы он размножался. Отсюда можно сделать вывод, сильно ли Он с самого начала полагался на разумность нашего поведения. Да и на разум как таковой.

Возможно, вместо этого стоило бы с самого начала объяснить нам, чем же так хороша эта хреновая жизнь, говорю я ему. Поняв, мы бы и сами что-нибудь делали для ее сохранения.

Судя по всему, наш разговор его страшно потешает.

«Упаси нас Господи от понимания, — театрально взывает он. — Оно отнимает силу у нашего гнева, достоинство у нашей ненависти, страсть у нашей мести и у наших воспоминаний — блаженность». [24] Цитируется афоризм Артура Шницлера. Если вы позволите мне прибегнуть к заимствованию.

Ладно, говорю, хватит. Давайте с этой ерундой покончим.

Какое-то время молчим. Подавшись вперед, старик гладит пса, и его повадка превращает ржавый металлический стул в кресло-качалку, «аскону» — в открытый камин, а необученного дога — в вымуштрованную охотничью собаку. Жак Ширак встряхивается, как перед броском на зверя.

Если стадия ухода за животными уже пройдена, говорю я, то, может быть, перейдем к делу?

И каково же может быть, по вашему мнению, это дело, интересуется Шнитцлер.

У меня имеется смутная надежда на то, что вы прибыли сюда, чтобы наверстать упущенное из уважения к моей подруге два года назад, говорю я ему.

И о чем речь?

О расправе надо мной, говорю.

Вы действительно любопытный субъект, говорит он.

Что правда, то правда, отвечаю.

Есть нечто несуразное, говорит он, в том, как вы помогли своему предполагаемому убийце донести до дому саквояж и подали ему стакан воды.