Юли Цее - Орлы и ангелы

Когда я выхожу, Клара стоит во весь рост, придерживаясь о косую стену. Думаю, мне не долго ждать, пока вас ко мне привезут, сказал на прощание художник. Клара и впрямь выглядит так, что я мог бы оставить ее ему на статую прямо сейчас. Медленно поднимаются ее веки, глаза смотрят вверх, и тот из них, что небесно-голубого цвета, кажется и вправду сделанным из того же материала, что и безоблачный купол у нас над головой. Возможно, ее маленькое сознание, прячущееся за двумя синеватыми пятнышками, ведет беззвучный диалог с тем исполинским сознанием, которое обитает превыше небесной сферы. Орлы и ангелы, думаю я, сперва по-немецки, потом по-английски, потому что по-английски это лучше звучит, — Eagles and Angels. Наконец ей удается перевести взгляд на меня.

Он так на так стоит в галерее, говорит она. Почему бы тебе не пойти и не посмотреть, если есть охота?

В качестве пустотелой формы он мне нравится больше, отвечаю. Что с обратной дорогой — справишься?

Она окидывает взглядом поля, на которых клонят к земле уже почерневшие головы подсолнухи, как будто их, как стариков, тянет взглянуть туда, куда они скоро полягут. Все подсолнухи клонятся в нашу сторону, то ли прощаясь, то ли принимая нас за нечто живое.

Я подхожу к краю поля и поднимаю пригнувшийся к земле огромный цветок. Его черное лицо изрыто бесчисленными головками, пробуравившими кожу изнутри, сплошь осыпано впритык растущими семечками, под тяжестью которых и гнется длинная шея. Когда я отпускаю подсолнух, он тут же принимает прежнее положение, согбенное и беспомощно кивающее, как фигурка в котелке на стенде в тире.

Макс, слышу я у себя за спиной голос Клары, мне хочется обзавестись маленьким домиком в лесу, с лужайкой и лохматой плакучей ивой. И это все. Больше мне от жизни ничего не нужно. И никогда не понадобится.

Я размышляю, не сорвать ли подсолнух и не преподнести ли его ей. И тут мне приходит в голову, что стебель придется выкручивать недобрых полчаса, прежде чем пресекутся все связывающие его с цветком волокна, да и порежусь я при этом изрядно.

Душа моя, говорю, пусть это и звучит нелепо, но нам в здешней жизни не суждено добиться как раз самого элементарного.

С тех пор как я подсадил на кокс и Клару, мои запасы улетучиваются стремительно. Так как я прибыл сюда примерно с сотней граммов, то, по приблизительным расчетам, с того дня прошло уже три недели, если, конечно, ни Клара, ни Жак Ширак не воровали у меня порошок. Три недели в этой жалкой дыре, а мне запомнились максимум три или четыре ночи, два неба — голубое и черное, одна трапеза, полное отсутствие колебаний температуры и один-единственный бесконечный послеполуденный час. Собрав все эти фрагментарные воспоминания в одну кучу, получаю в итоге самое большее три полноценных дня. Вместе с тем я чувствую себя так, словно никогда нигде больше не жил, а все, что было прежде, все мое прошлое всего-навсего приснилось мне в череде дышащих зноем сиест, проведенных в неподвижности гамака. И точь-в-точь как в случае со сновидением, воспоминания о прошлом надо сложить в по-своему логическую историю, чтобы они не улетучились; этой истории необходимы начало и конец, в ней должно что-то происходить, что-то укладывающееся в причинно-следственную цепочку, в ней должна быть интрига, как в игровом фильме. А все, что не впишется, будет забыто. В конце концов чуть ли не все, думаю я, будет забыто.

Целых три недели — за этот срок можно было, как я надеялся, постареть на тридцать лет, склониться к земле, иссохнуть и потерять последние силы. Тридцать лет за три недели — это ведь всего полтора года за день. Не так уж и сложно. Но на деле я сплю все лучше, хожу прямо и, если быть честным с самим собою, чувствую себя так хорошо, как уже забыл когда. Если не считать неотступной боли в носу, означающей, что скоро у меня появится здоровенная дыра в стенке носа. И пойдут кровотечения. Но от этого не умирают. На данный момент вообще не похоже, что однажды я от чего-нибудь умру. Остается уповать на то, что это последняя вспышка жизненной энергии, финальный взлет перед полным и окончательным падением.

Зато Клара выглядит так, словно вот-вот отойдет в мир иной. Может быть, перед смертью она успеет открыть мне, как ей это удается. Я переворачиваю ее, сорочка задирается, ребра на худом боку идут лесенкой, по которой я взбираюсь указательным и средним пальцами ступенька за ступенькой. Ее губы полуоткрыты, я открываю их совсем, подношу нос к ее рту и жду, пока она не сделает выдоха. Какое-то время ничего не происходит. Потом меня обдает вонью, идущей из пищевода. Я высовываю язык как только могу, облизываю ей передние зубы и резцы, забираюсь в бороздки между зубами, вожу языком по деснам и с внешней, и с внутренней стороны, и под ее языком. Ее дыхание не становится от этого лучше.

Макс, тихо говорит она, мне плохо. Дай закурить.

Сигарет у меня нет, надо идти в лавчонку. Приближаясь к воротам, натыкаюсь на пса, о существовании которого практически позабыл. Качаясь на ходу, он движется мне навстречу, вступает при этом в кучу собственного дерьма. Кучи эти, одна к одной и одна на другую, вывалены на узкую полоску травы. Он идет за мной, оставляя все бледнеющий и бледнеющий коричневый след. Возле универмага есть аптека, я прикидываю, не купить ли что-нибудь Кларе, но не знаю что.

Приношу бутылку колы и мешок собачьего корма. Выворачиваю мешок в углу двора. Его обнаруживаю, лишь обогнув «аскону». От испуга выпускаю бутылку из рук, она падает наземь, когда ее позже возьмутся открывать, струей ударит пена.

Я за своей машиной, говорит он.

Он полустоит-полусидит, облокотясь о капот, с самокруткой в пальцах, тонкой, как зубочистка. Я вижу его в профиль, солнце светит ему в спину, пирсинг в носу блестит и ослепляет меня. По пирсингу я его и узнаю, это Том. Жак Ширак устало приветствует его, прежде чем наброситься на пищу.

Как это ни странно, я часто вспоминал о Томе, хотя бы из-за машины, на которую ежедневно чуть ли не налетаю и за которой прячется от меня Клара, писая в сток прямо посередине двора. Но, не считая пирсинга, в нем ничего не осталось от прежнего Тома — ни бейсбольной кепки, ни птичьего гнезда на голове, сейчас он брит налысо.

Ты на ней сидишь, говорю. Счастливого пути.

Будь так любезен, принеси мне ключи от нее.

Их у меня нет. Они у девицы.

У Клары.

Он произносит это имя с таким отвращением, словно речь идет об особо ядовитом грибе. Я пытаюсь вчитаться в его лицо, однако он все время дергает головой, смахивая с лица уже отсутствующие пряди волос, а солнце светит мне прямо в глаза.

А где она, спрашивает он. Ее я тоже забираю.

Не знаю, говорю, ей уже несколько дней не пошевелиться. Валяется, должно быть, где-то тут, поблизости.