Юли Цее - Орлы и ангелы

Ладно, еще раз, говорю я. А себя ты любишь?

Да, говорит она, больше всего на свете.

И ты веришь, что они теперь позволят тебе спокойно вернуться домой?

Разумеется, отвечает, я ведь ничего не сделала. Только записала фантазии наркозависимого психопата.

Фантазии, переспрашиваю.

Из тебя, отвечает, твои истории выделяются, как гной из нарыва. Я никогда в жизни не видела ни Герберта, ни Росса, ни Джесси. Я даже не могу поручиться, что они существуют. По телефону я говорила с незнакомцем, а кассеты оставляла в одной из почтеннейших юридических контор всей Европы. Так в чем я замешана? И чего еще им от меня хотеть?

Лиза, говорю, девочка, не будь так наивна.

Обнимает себя руками за плечи. Теперь вид у нее такой, словно ей зябко. Странный, гологоловый, тощий, зябнущий обитатель подземного царства в белой футболке.

Слушай, ты, говорит она, чего тебе от меня, будь ты проклят, надо?

Это отличный вопрос. Конечно, я чувствую себя обманутым ею, даже одураченным, но в этом, строго говоря, нет ничего нового. Куда хуже ощущение, будто я сижу над обрывом, на краю города, болтая ногами в пустоте над бездной, а в это время все краски мира у меня за спиной уступают место одной-единственной серой, улицы скручиваются спиралью, дома поэтапно проваливаются под землю, последние огни гасит ровный ветер, не встречающий на пути никаких препятствий. И я вижу себя самого: уже очень скоро я превращаюсь в муравья и ползу вкривь и вкось по пустынной плоскости, стучу в землю лапками, приговариваю: цемент, повсюду цемент. Что мне нужно, так это чтобы Клара не оставила меня наедине с самим собой.

Ничего, говорю я ей. Сам не знаю. Понять, что ты сделала и почему.

Наконец она поднимает голову и смотрит на меня. И внезапно я перестаю понимать, почему мне так нравился ее голый череп, она выглядит просто чудовищно и кажется мне совершенно чужой. И совершенно безжизненной.

А что бы ты сказал, спрашивает она, узнав, что мне осталось жить недолго? Что я больна? Что я вич-инфицирована?

Отступаю на два шага, окидываю взглядом всю ее целиком, тощую и поникшую, больше похожую на тряпичный мешок, чем на человека.

Я бы понял тебя лучше, говорю.

Вот видишь, отвечает. Только я не больна. Я здорова как бык. И как раз поэтому ты никогда не поймешь.

Меня охватывает какое-то чувство; похоже, это голое отчаяние.

Клара, говорю, ты любишь меня?

Теперь она отвечает не раздумывая.

То, что я к тебе испытываю, говорит она, называется презрением и сочувствием с некоторой примесью ненависти.

Сочувствие, говорю я, это просто прекрасно, это идеальная предпосылка для длительных и тесных взаимоотношений.

Смеется или, скорее, фыркает.

Раскатал губу, говорит.

Как-то мне казалось, говорю, что в последнее время нас с тобой кое-что связывает.

Напрасно казалось, говорит. Но могу тебе кое-что сказать. Кое-что по-настоящему важное. Куда важней всей здешней херни. И возможно, ты обрадуешься.

Ну же, говорю, не тяни.

Предложи нам вдвоем вернуться в Лейпциг, думаю я, предложи нам отправиться в Южную Америку или в Гренландию, хотя нет, не в Гренландию, а впрочем, к черту, если тебе так хочется, и в Гренландию, давай опрокинем на стол бокал вина и посмотрим, какой континент напомнит своей формой пятно, вот туда и отправимся.

Молчит еще какое-то время, потом смотрит на меня разноцветными глазами.

Мое дипломное сочинение, говорит она, практически завершено. Вскоре сможешь скачать его из Сети с любого компьютера. Подключайся и скачивай.

Ах ты, блядство какое, шепчу.

Поднимается, разминает спину, а я падаю на колени, выглядит это так, будто мы на качелях. Только я тяжелее. Смотрю на нее снизу вверх. Вовсе не голый череп делает ее такой чужой, а выражение лица, ледяное, спокойное, целеустремленное и просветленное, как по завершении катарсиса.

У меня тоже есть для тебя кое-что интересное, говорю.

Она застывает, демонстрируя мне свое презрение.

Не-а, Макс, говорит она, у тебя больше ничего интересного не осталось; ты фантомная боль собственного существования — и никак не больше.

Я только хочу, говорю я, чтобы ты поняла, что у нас теперь и впрямь есть нечто общее. Потому что в одинаковой мере одурачили нас обоих.

Теперь следует повторная и усиленная демонстрация презрения. Брови сходятся воедино, уголки рта опускаются.

Тебя одурачила я, а меня — Господь Бог, говорит она. Вот в чем разница.

У меня есть для тебя послание от твоего профессора, говорю. Его следует передать методом художественной декламации.

Непонимающе смотрит на меня. Встаю, прикладываю руки к груди и говорю голосом Шницлера.

Макс, вы и впрямь пережили нечто необыкновенное. Но поведайте свою историю профессионалу, А НЕ ДИЛЕТАНТКЕ!

Ее мозг функционирует безукоризненно. Я вижу по ее глазам, что она все понимает сразу. И что-то в ней ломается.

Это, шепчет она, тебе следовало передать мне прямо тогда.

Наступает черед ненависти, вот-вот начнется истерика. У нее позади весьма суровая пора, но в мире всегда найдется что-нибудь, чтобы исполнить роль последней капли в переполненной чаше. Ее пальцы скрючиваются, превращаясь в когти, я готов дать отпор, но она на меня не набрасывается, она впивается ногтями себе в щеки. Только чудом не задев глаз. Растягивает и раздирает себе лицо, как на картине Мунка «Крик», и этот крик не заставляет себя долго ждать. Голос ее похож на визг металла, вгрызающегося в металл, я и сам на пределе, я в последнее время не так-то много спал. И давно уже не бил ее по лицу, вот в чем моя ошибка, это ведь доставляет удовольствие, это лучше секса, куда лучше. Когда ее левая щека становится огненно-красной, а крик затихает, я тащу ее в «домик». Пока я заталкиваю ее в комнату, пес выскакивает во двор. Клара валится на пол где-то возле ящиков с книгами. Защелкиваю дверь снаружи, проворачиваю ключ в замке, ставни на окнах я уже закрыл. И тут она начинает барабанить по стеклам, явно стараясь их разбить.

Макс, кричит она, если ты сейчас смоешься, то еще пожалеешь! МАКС!!!

Его рука выглядит ярмарочной «удочкой», при помощи которой, бросив в прорезь игрального автомата марку, выуживаешь из своего рода аквариума мягкие игрушки, часы и шапки. Сигарету он держит двумя пальцами — большим и мизинцем, — и я поневоле задаюсь вопросом, почему ему нравится держать ее именно левой. Эффект, конечно, отвратительный.

А что у тебя с рукой, спрашиваю.

Отстрелили, отвечает. Странная вышла история.

Где и при каких обстоятельствах, вежливо интересуюсь я.

В Албании, говорит. Производственная травма. Два года назад в ходе тамошних беспорядков случайно застрял на улице, запруженной демонстрантами. Несколько парней извлекли из бункера старые русские автоматы и принялись палить в воздух. Ну, и не все пули попали в воздух.