Артем Черников - Все как у людей

Днем всех погрузили в «пазик» и повезли в суд. Нас сопровождали омоновцы с дубинками, со щитами и в шлемах. На сиденьях были разложены модернизированные АК. Не знаю, за кого нас принимали менты, но было ощущение, что это они нас боятся. В «пазике» было душно и одновременно очень холодно. Уверен, что ни один инженер, разрабатывающий сегодня энергоэффективные системы, не знает, как добиться такого эффекта.

Усатый Кабан отправился с нами. Он был благодушен и вел себя, как нежданно приглашенный на свадьбу троюродный дядюшка, которого шапочное знакомство с новоиспеченными родственниками заставляет веселиться слегка натужно и не вполне искренне. Когда мы подъехали, оказалось, что суд переполнен. Наш автобус припарковался у главного входа, и мы увидели, что через двери в ту и в другую сторону проходят интеллигентного вида люди в сопровождении полицейских. Кто-то кричал из окна второго этажа:

— Беспредел! Нас, адвокатов, не пускают в зал суда! Только что выгнали журналистов! Что происходит?

Человек в окне неожиданно исчез. Окно захлопнулось.

В дверь автобуса кто-то постучал. Менты открыли.

— Здравствуйте, — сказал седой мужчина, заглядывая в салон. — Ребята, — обратился он к нам, — вам еда нужна?

— Нет, — говорю, — спасибо. Еда есть.

— А что-нибудь нужно?

— Почитать бы чего-нибудь, — попросил Федя.

— Сделаем, — сказал седой и исчез.

Через полчаса у нас образовалась небольшая библиотека: Цветаева, Бунин и «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу.

Кабан сходил в суд и принес нам новость.

— Короче, парни, — произнес он серьезно, — я договорился с судьей. Ситуация такая: признаётесь виновными — и вас отпускают со штрафом в пятьсот рублей.

— А если не п-признаёмся? — спросил Герман.

— Пятнадцать суток гарантировано.

— А в тюрьме сейчас макароны, — произнес Радист печально и снова ушел в себя.

Я позвонил знакомому адвокату.

— Юра, — говорю, — привет. Тут менты говорят, что нас отпустят, если сознаемся. Похоже на «прокладку». Ведь если я сознаюсь, то будет повод меня «закрыть».

— Нет, — ответил Юра, — скорее всего, так и есть. В общем, если хочешь попасть сегодня домой, признавайся во всем.

Короче, часа через два нас стали вызывать по одному и выводить из автобуса. Судили быстро. Через пятнадцать минут каждый, кому удалось предстать перед судьей, навсегда исчезал из нашей жизни. Так бесследно исчез Котов. Бушма махнул нам на прощание рукой, мы видели его размытый инеем силуэт в заднем окне «пазика». Наши ряды стремительно редели. Настю тоже отпустили. Она до самого вечера носила нам продукты и артикулировала о чем-то Саше, который нежно смотрел на нее через окно. Как выяснилось потом, все женские камеры в спецприемнике были заняты мужчинами. Настю просто некуда было селить.

Под вечер нас осталось совсем немного. Я говорил Илье:

— Ну что? Будем сознаваться? Все равно ведь мы ничего не можем. Если мы хотим что-то изменить, лучше быть на свободе. Из камеры мы уж точно не сможем ни на что повлиять.

— Да, — соглашался Илья, — сидеть пятнадцать суток ни за что глупо.

Герман молчал и смотрел в окно. По стеклу катились теплые снежинки.

— Герман, — говорю, — я думаю, пришла пора сдаваться. Ничего хорошего нам уже не светить. Как считаешь?

— Я пока ничего не решил, — ответил Герман.

— А когда решишь? Мы проходим свидетелями по делам друг друга. Наши показания не должны расходиться.

— Я не решил. Сидеть, конечно, г-глупо, но получается, что тебя незаконно а-арестовали, продержали сутки в камере, можно сказать, трахнули в жопу, а потом просят признать, что все это ты получил за-за дело. Причем признать письменно. В общем, не знаю.

— А когда узнаешь?

— Решу на-на суде. Извини.

В автобус залез Кабан.

— Могилевский, — крикнул он, — на выход!

Герман медленно поднялся, посмотрел на нас, пожал плечами и вышел.

По идее, сейчас мне должно быть стыдно за приведенный выше диалог. Но мне не стыдно. Если тебе не страшно, говорил мой дед, — это еще не храбрость. Храбрость — это когда тебе страшно, а ты все равно делаешь. Германа увели, а я остался думать. Дилемма была жуткой. С одной стороны — свобода, с другой — достоинство. Свобода — вещь довольно объективная. Если ты свободен, то ты это знаешь. Точнее, это известно и тебе, и всем остальным. Свободу нельзя спрятать, она всегда налицо и она очень нужна. С другой стороны, отсутствие достоинства можно легко скрыть. Да и практического смысла в нем немного. И потом, параметры личного достоинства определяются обществом, культурой, временем. Достойный человек — это тот, кого таковым считают. Собственное достоинство — это когда тебя считают достойным уважаемые тобой же люди. В тот момент уважаемые мной люди не видели ничего однозначно зазорного в том, чтобы покаяться перед властью и признать себя преступником. Федя, Антон, Саша, Илья, даже Герман, все готовы были так или иначе понять меня и простить. Котов и Бушма на свободе, думал я. Сейчас они покупают пиво, включают свои компьютеры… каждого из них ждет горячая ванна, теплая мягкая постель… Тем временем снова появился Кабан.

— Черников, — произнес он, сверившись со списком, — на выход!

В каком-то мрачном черном оцепенении я вышел на улицу, вошел в здание суда, поднялся по выщербленным ступеням… Никаких мыслей больше не было. Я не принял никакого решения. Решения больше не требовались. В голове настойчиво звучала лишь одна всплывшая из глубин памяти фраза: «Делай, что должно, и будь что будет». Мне стало легко и даже немного весело. Что же, подумал я, посмотрим еще, чьи в лесу шишки.

Шишки в лесу оказались не моими. Нам с Германом и Радистом дали по трое суток, Илье почему-то пять.

— Иванкин, садись, пять! — пошутил Федя, когда мы вернулись в «пазик».

В этот день никого больше осудить не удалось. Просто настала ночь. Мы втроем, с Германом и Ильей, успели написать жалобу федеральному судье. Когда я составлял бумагу, ко мне подошел сопровождавший меня полицейский и сказал:

— Я, конечно, не юрист, но жалобу пишут не так.

— А как? — спросил я.

— Пиши, я продиктую.

Он продиктовал, а я записал. Получилось вполне по-взрослому.

— Я, — сказал мент, — в шоке. Я часто вожу сюда заключенных, но такое вижу впервые.

— Что именно? — интересуюсь.

— Я был, — говорит, — в зале суда. Я видел, что с тобой делали. Это полный пиздец.

Радист жалобу написать не успел. Он исписал мелким убористым почерком восемь листов, и, когда меня уже выводили из здания суда, я слышал, как он заявил, что ему нужна еще бумага.

Герман — единственный из нас, кто успел побывать на повторном слушании. Федеральный судья рассматривал дело долго, около двух минут. Приговор остался в силе. За Германом наступила моя очередь, но, когда я подошел к двери с надписью «Федеральный судья Цветков В. И.», этот самый судья уже поворачивал в личине ключ.