Ноэль Реваз - Эфина

Вот две маленькие актриски, они участвовали в сегодняшнем спектакле. Вблизи они вполне неплохи. Сидя в кресле в третьем ряду, Т. готов был поклясться, что они красавицы. Он бы не моргнув глазом согласился жениться. Он знает театр как свои пять пальцев, но вечно попадается. Волшебная шкатулка, составленная из трех перегородок. Приукрашивательница уродств. Машина, сжимающая время, материю и пространство. Две эти посредственные актрисульки выглядели внутри нее как драгоценности. Т. расточает им комплименты. В эту минуту он говорит не с женщинами — со сценическими жемчужинами. Он обнимает их за плечи и ведет к бару. Вот две мои принцессочки, объясняет он in extremis попавшейся им на пути Эфине, чтобы пресечь возможные упреки. Принцессы тихи и нежны, и Эфина не протестует. Хоть и не понимает, с чего бы Т. бегать за юбками. Т. чувствует, что Эфине скучно. Он обнимает Эфину, привычно глядя поверх ее головы. Актрис зовут Анник и Соня. Т. больше нравятся их сценические имена. Вообще-то, обе девушки — посредственности, и волосы у них так себе. И одежда. Насколько может разглядеть в толчее Т., пальтишки на них бедненькие, а туфли — на низком каблуке. Асторина и Мелисетта! — восклицает он, заставляя их умолкнуть. Асторина и Мелисетта улыбаются, им хорошо знаком этот тип мастодонтов. А вот и женщина сорока восьми лет с присными. На сей раз политик крепко держит ее при себе, и она не смотрит Т. в глаза. Тем хуже. Т. тянет Эфину к выходу. Ты слишком себя утомляешь, говорит Эфина лежащему на кровати Т., растирая ему лодыжки.

Э. и Т. смотрят друг на друга и сбрасывают последние одежки. Э. говорит, что Т. — эгоист. Т. отвечает — возможно, но и Э. не невинная голубка. Э. говорит, что не нуждается в дедушке. Т. спрашивает, зачем она в таком случае связалась со стариком. Э. говорит, что без нее Т. не выкарабкается. Т. отвечает — увидим. Т. говорит, что она похожа на истеричку. Э. обзывает Т. гнусью. В этом месте Э. слетает с катушек и произносит несколько слов, как будто специально подобранных в словаре. Поразительно, как, оказывается, много синонимов держала в голове Э. Она не довольствуется двумя словами, ее оскорбления цветисты, разнообразны, отточены, воистину театральны. Т. замечает запавшие глаза Э., дряблую кожу и мешки под глазами. Ее одежду. Ее уши. Ее тело, от которого — ну право же — не слишком много проку, и Т. не может удержаться и не произнести этого вслух. Э. жидкая, этакая жидкая красно-белая масса, которая все течет и течет по земле бесконечным потоком, самопроизвольный и самовоспроизводящийся водопад. Это прекрасно и пугающе, как видение, и Т. поминает Пречистую Деву, а водопад превращается в дикую когтистую кошку, поразительно, что может случиться в коридоре, думает Т., пытаясь найти укрытие. Дикая кошка стоит перед ним, она настроена очень решительно, у нее пугающие, огромные, круглые, красные, налитые кровью глаза, как пишут в книгах. Т. вспоминает детскую книжку, историю о джунглях. Дикая кошка понемногу успокаивается, приводит в порядок одежду. Что происходит? Похоже на семейную сцену. Эфина и Т. были в коридоре, потом вдруг в какой-то момент что-то произошло, и Т. исчез из комнаты. Его нет ни в гостиной, ни в ванной. Ни в туалете. Эфина очень гордилась тем, что Т. никогда от нее не сбегал. Никогда. С другими подругами ему бывало плохо, но с ней — никогда. Т. говорил, что ему хорошо и он никогда не сбежит. Никогда. Нет. Слово «бегство» исчезло из его словаря.

Проблему для Т. представляют не собаки. И не женщины. И все-таки в жизни Т. всегда имела место женская проблема. Даже в колыбели у него наверняка была проблема с кормилицей. Или с соседкой по колыбели. Нет, на сей раз проблема Т. в успехе. Если бы его самого попросили сформулировать, он бы сказал, что дело, пожалуй, в мужчинах. В молодых, естественно, не в старых пердунах. В мужчинах, у которых щетина отливает синевой, а не сединой. В тех, кто носит рубашки, расстегнув верхнюю пуговицу, потому что кожа у них свежая, упругая, а не апоплексически-красная. И на груди нет мохнатой растительности. Эти мужчины не морщат задумчиво лоб, глядя на удаляющийся берег. Не носят в кармане щипчиков для удаления волос из носа и ушей. По ночам они не кашляют, отхаркивая мокроту. Они умеют изящно сморкаться и не страдают от отрыжки. У них мускулистый живот, а не пивное брюхо. Они противостоят трудностям. У них нет перхоти. Их пальцы — худые или толстые, как сосиски, — не заросли седоватыми волосками, колени не имеют обыкновения самопроизвольно раздвигаться в стороны и сгибаться, так что ходят они не как пещерные люди. Короче, это мужчины от семнадцати до сорока девяти лет, молодые мужики, отравляющие жизнь Т. Они слишком хорошо выглядят на сцене и слишком нравятся режиссерам. Они слишком нравятся окружающим.

Когда Т. был велик и знаменит, велик, знаменит и обожаем, он часто говорил, что ему нет дела до успеха, что успех для актера сродни мастурбации. Главное — игра. Важен только театр, главное — совершить ритуал, и не важно, смеются люди, злятся, уходят, аплодируют либо не знают, как реагировать. Мало значения имели автографы. Букеты цветов со спрятанными внутри визитными карточками. Так было. Т. все это имел. Журналисты. Радио. Критики. Фотографии. Прыщавые постановщики, мечтающие заполучить его в свои новые спектакли. Мастера с другого берега Рейна, посылавшие своих помощников выяснить, будет ли Т. свободен через четыре сезона. Ладно, Т. немного преувеличивает, возможно, все было не совсем так — но почти так. Он помнил, как волновались при его появлении билетерши, как благоговейно перешептывались зрители в фойе. Как спешили навстречу директора, чтобы почтительно пожать ему руку, взяв ее в ладони, — ну, если были свободны, конечно, а не говорили по телефону или не забавлялись с любовницей. Теперь фойе пустует, а билетерши равнодушно проходят мимо. Они уподобились маленьким девочкам — смотрят на него с подозрением и громко интересуются, имеет ли он право здесь находиться. Да, время, конечно, и Т. дошел до края своей судьбы. Ему в спину дышат молодые мужчины. Они появляются из ниоткуда и блистают на сцене, отпихивая Т., и он растерянно машет руками в пустоте.

Он начинает ходить в театры просто так, не на репетиции, чего не делал прежде. Является за два, за три часа до начала, устраивает так, чтобы его пустили, и усаживается в любом ряду. Директор, режиссер или осветительша — не важно кто — зажигает иногда лампу, но Т. нужно не это. Т. любит сидеть в темноте, духовная атмосфера театра необъятна, даже если зал маленький и дух блуждает там, не натыкаясь на стенки. О чем мечтает Т., сидя в театральном кресле? Он любит полную тишину. Он углубляется в себя. Потом в кулисах раздаются шаги, шаркают мужские или женские туфли, звучат приглушенные голоса, они приближаются, и вот уже кто-то оказывается на сцене. Т. заметил, что любая начинающая актриска, даже бесталанная дурнушка, на сцене превращается в Беренику. Даже без света рампы. Без декорации и текста. Она становится в полтора раза значительней даже без костюма. Она появляется, стоит на сцене. Она дурно одета, джинсы обтягивают ее задницу. На ней спортивные туфли — женщины так глупы! Она не помыла голову, и волосы висят сальными прядями. Она просто выходит из кулисы. Держа в руке сумочку. Она не знает, где ее оставить на сцене — слева или справа, она колеблется, перешучиваясь с кем-то у себя за спиной. Она смеется и говорит глупости. Ее глупости постукивают, как жемчужины. Т. знает, что смех у нее плоский, но он рассыпается, как у шекспировских ведьм. Следом появляются другие актрисы. Все они в джинсах, и Т. видит на их лицах пределы и границы. Постепенно их движения замедляются, напитываясь ощущением сцены. Т. наблюдает за их импровизированной игрой. Он смотрит, как они ходят туда-сюда, спорят и смеются, пока не появляется режиссер и не начинается работа. Т. приходится тоже подниматься на сцену, чтобы исполнить свою роль грифона.