Кейт Мортон - Далекие часы

Для Юнипер смерть папы стала первым перерубленным канатом. Она ощутила свободу, когда ее тело, ее душа, все ее существо сместилось и значительная часть невыносимого бремени свалилась с плеч. Последние канаты она перерубила сама: собрала небольшой чемоданчик с первой попавшейся одеждой, переписала адреса двух своих лондонских знакомых и дождалась дня, когда обе ее сестры были заняты настолько, что она ушла незамеченной.

Между Юнипер и домом имелся теперь всего один отрезок каната. Перерубить его было сложнее всего, ведь Перси и Саффи завязали очень аккуратный узел. И все же это было необходимо, ведь их любовь и забота держали ее в плену так же крепко, как папины ожидания. Когда Юнипер достигла Лондона и дым и суматоха вокзала Чаринг-Кросс поглотили ее, она вообразила себя сверкающей парой ножниц и наклонилась разрезать канат. Она смотрела, как он уносится прочь, мгновение медлит, точно отрезанный хвост, и исчезает вдали, мчится к замку все быстрее и быстрее.

Наконец-то свободная, она спросила, где найти почтовый ящик, и отправила домой письмо, вкратце объяснив, что сделала и почему. Оно попадет к сестрам прежде, чем те успеют слишком сильно обеспокоиться или отправить поисковые отряды. Конечно, они встревожатся; особенно испугается Саффи, но что еще Юнипер могла поделать?

Ясно было одно. Сестры никогда не отпустили бы ее без сопровождения.

Юнипер и Мередит лежали бок о бок на выгоревшей траве парка; лучики света играли в прятки с блестящими листьями над головой. Девушки поискали шезлонги, но большинство было сломано и прислонено к стволам деревьев в надежде, что кто-нибудь их починит. Юнипер не расстроилась: день был жарким и прохлада травы и земли под ней только радовала. Одну руку она положила под голову, в другой держала сигарету и медленно курила, сощурив левый глаз, разглядывая правым движение листьев на фоне неба и слушая рассказ Мередит о том, как подвигаются дела с ее рукописью.

— Ну, — отозвалась она, когда подруга закончила, — и когда ты покажешь ее мне?

— Она почти готова. Почти. Но…

— Но что?

— Я не знаю. Я так…

Повернув голову набок, Юнипер скользнула ладонью по векам, прикрывая глаза от солнца.

— Так что?

— Так нервничаю.

— Нервничаешь?

— А если тебе не понравится? — С этими словами Мередит резко села.

Юнипер последовала ее примеру, скрестив ноги.

— Это невозможно.

— Но если тебе не понравится, я никогда в жизни больше ничего не напишу.

— Послушай, цыпленок. — Юнипер притворилась суровой, нахмурила лоб и вообразила себя Перси. — Если все дело в этом, можешь перестать писать прямо сейчас.

— Выходит, ты считаешь, что тебе не понравится!

На лицо Мередит набежала тень отчаяния, застав Юнипер врасплох. Она просто дурачилась, шутила, как обычно. Она думала, что Мерри засмеется и таким же строгим голосом ответит что-нибудь бессмысленное. Столкнувшись со столь неожиданной реакцией, Юнипер посерьезнела и оставила властный тон.

— Я вовсе не это имела в виду. — Она положила ладонь на блузку подруги, рядом с сердцем, так что почувствовала его биение кончиками пальцев. — Пиши сердцем, потому что не можешь не писать, потому что это доставляет тебе удовольствие, но только не ради чужой похвалы.

— Даже твоей?

— Особенно моей! О господи, Мерри, да что я могу знать!

Мередит улыбнулась, печаль испарилась, и она с внезапной живостью принялась рассказывать про ежика, который заглянул в семейное бомбоубежище. Юнипер слушала и смеялась, и только малая доля ее внимания была обращена на странное новое напряженное выражение лица ее подруги. Если бы она была другим человеком, которому вымышленные персонажи и места не давались бы с такой легкостью, которому порой отказывались бы повиноваться слова, она бы разделила тревогу Мерри. Но она была самой собой и ничего не поняла, а со временем и вовсе забыла. Оказаться в Лондоне, оказаться на свободе, развалиться на траве, ощущать лучи солнца на спине — единственное, что имело смысл.

Юнипер докурила сигарету и заметила расстегнутую пуговицу на блузке Мередит.

— Постой. — Она протянула руку. — У тебя блузка расстегнулась, цыпленок. Сейчас поправлю.

Том решил прогуляться до Слона и Замка. Метро он не любил; поезда шли слишком глубоко под землей, отчего он нервничал и чувствовал себя в ловушке. Казалось, целая жизнь протекла с тех пор, как он брал с собой Джоуи посидеть на платформе и послушать приближающийся рев. Он разжал кулаки и вспомнил, каково было держать пухлую ладошку брата — потную, всегда потную от волнения и жара, — когда они вместе вглядывались в тоннель в ожидании слепящих огней и затхлого пыльного удара ветра, объявляющего о приближении поезда. Но особенно ясно он вспомнил, как смотрел в лицо Джоуи, неизменно радостное, как в самый первый раз.

На мгновение Том помедлил и зажмурился, чтобы воспоминание выцвело и поблекло. Когда он снова открыл глаза, то чуть не налетел на трех молодых женщин, несомненно, младше его, очень аккуратных в своих практичных костюмах, шагающих с такой энергичной целеустремленностью, что он ощутил себя глупой помехой на их пути. Девушки улыбнулись, когда он отступил в сторону, и прошли мимо, сложив пальцы буквой «V». Том улыбнулся в ответ, немного натянуто, чуть позже, чем следовало, и направился дальше к мосту. За спиной стихал девичий смех, кокетливый и искрящийся, как холодный лимонад до войны, и быстрый перестук каблуков; Тома охватило неясное подозрение, что он упустил возможность, хотя и не понимал, возможность чего. Он не остановился и не увидел, как они обернулись на него через плечо, сблизили головы, бросили украдкой еще один взгляд на высокого молодого солдата, отметили его красивое лицо и серьезные темные глаза. Том слишком погрузился в ходьбу, переставляя ноги одну за другой — как во Франции — и размышляя о пальцах, сложенных буквой «V». Знаке победы. Этот жест был повсюду, и Том гадал, откуда он взялся, кто придал ему смысл и откуда все его знают.

Перейдя через Вестминстерский мост и оказавшись у дома матери, Том позволил себе заметить то, что обычно пытался игнорировать. Неугомонное чувство вернулось, грызущая пустота в грудной клетке. Оно прокралось вместе с воспоминаниями о Джоуи. Том глубоко вдохнул и прибавил шаг, поскольку так у него было больше шансов обогнать свою тень. Оно было странным, это ощущение, словно чего-то не хватает; удивительно, что пустота способна оказывать такое давление на твердое тело. Немного напоминало тоску по дому, что ставило Тома в тупик: во-первых, он был взрослым человеком и давно перерос подобные привязанности, а во-вторых, он и так был дома.

Он думал — лежа на мокрой деревянной палубе корабля, который вез его из Дюнкерка, на больничной койке с накрахмаленными простынями, в первой съемной квартире в Ислингтоне, — что это чувство, тупая, неизбывная боль, смягчится, когда он снова ступит в родной дом; в тот самый миг, когда мать обнимет его, зарыдает на плече и скажет, что он вернулся домой и теперь все будет хорошо. Но боль не утихла, и Тому было известно почему. Душевный голод вовсе не был тоской по дому. Том взял этот термин в силу лени, а может, надежды, для обозначения чувства, подозрения, что нечто ключевое утрачено. Но тосковал он не по месту; реальность была много хуже. Том утратил часть себя.