Кейт Мортон - Далекие часы

В 1922 году Одетта родила дочь. Малышку окрестили Юнипер; на множестве фотографий, сохранившихся с того времени, ее красота несомненна. Несмотря на шутливые замечания о затянувшемся отсутствии сына и наследника, из писем Раймонда Блайта ясно, что он был рад прибавлению в семействе. Увы, его счастье оказалось недолгим; грозовые тучи уже сгущались на горизонте. В декабре 1924 года Одетта умерла от осложнений в самом начале второй беременности.

Я поспешно перевернула страницу и увидела два снимка. На первом Юнипер Блайт, вероятно, было годика четыре. Она сидела, вытянув перед собой босые ноги и скрестив лодыжки. По лицу было ясно, что ее застали врасплох в момент одиноких раздумий, чему она вовсе не рада. Она смотрела прямо в камеру миндалевидными глазами, расставленными чуть широковато. На фоне чудесных светлых волос, россыпи веснушек вокруг курносого носа и раздраженно надутых губок казалось, что в глазах ее таятся недетские познания.

На следующем снимке Юнипер была уже девушкой. Годы, казалось, пролетели незаметно, и те же самые кошачьи глаза смотрели в камеру со взрослого лица. Лица удивительной, но странной красоты. Я вспомнила рассказ матери о том, как деревенские женщины расступились при появлении Юнипер, словно она принесла с собой особую атмосферу. Глядя на фотографию, я без труда могла вообразить эту сцену. Юнипер была пытливой и замкнутой, отрешенной и сведущей одновременно. Отдельные черты, намеки и проблески эмоций и интеллекта складывались в неотразимое целое. В поисках даты я прочла сопутствующий текст — апрель 1939 года. В том самом году с ней познакомилась моя двенадцатилетняя мать.

После смерти второй жены Раймонд Блайт, по свидетельству очевидцев, заперся в своем кабинете. Однако он больше не опубликовал ничего примечательного, не считая пары-тройки коротеньких отзывов в «Таймс». Хотя перед смертью Блайт работал над неким проектом, это был, вопреки общим надеждам, не новый «Слякотник», а многословный научный трактат о нелинейной природе времени, развивающий собственные теории автора, знакомые читателям «Слякотника», о способности прошлого проникать в будущее. Работа так и не была завершена.

В последние годы жизни здоровье Раймонда Блайта неуклонно ухудшалось, и он решил, что это Слякотник из его знаменитого романа стал призраком и теперь преследует и мучает его — вполне естественный, хоть и необычный страх, учитывая вереницу трагических событий, погубивших множество дорогих его сердцу людей, который охотно разделяют гости замка. Принято считать, что старинный замок изобилует леденящими кровь историями. И неудивительно, что всеми любимая книга, такая как «Подлинная история Слякотника», события которой разыгрываются в этих самых стенах, породила подобные теории.

В конце тридцатых Раймонд Блайт обратился в католицизм и в последние годы отказывался кого-либо видеть, кроме своего священника. Писатель умер в пятницу четвертого апреля 1941 года, упав с башни Майлдерхерст — та же участь постигла его мать на шестьдесят пять лет раньше.

В конце главы имелась еще одна фотография Раймонда Блайта. Она разительно отличалась от первой — улыбающегося молодого отца с парой пухлых двойняшек на коленях, — и пока я изучала ее, мне живо припомнился разговор с Элис в книжном магазине. В особенности ее предположение, что психическая неустойчивость, поразившая Юнипер Блайт, коренилась у нее в крови. Ведь в этом человеке, этой версии Раймонда Блайта, не было ни капли простоты и довольства, которые так бросались в глаза на первом снимке. Напротив, казалось, его терзает беспокойство: глаза насторожены, губы поджаты, подбородок напряжен. Фотография датирована 1939 годом, Раймонду было семьдесят три, но чем дольше я смотрела, тем больше укреплялась в мысли, что не только возраст прочертил глубокие морщины на его лице. Во время чтения я решила, что биограф упомянула о призраках в переносном смысле, однако теперь поняла — это не так. Лицо человека на снимке было маской застарелой душевной муки, полной страха.

Вокруг сгустились сумерки, заполнив низины и леса поместья Майлдерхерст, прокравшись на поля и поглотив свет. Фотография Раймонда Блайта растворилась в темноте, и я закрыла книгу. Но не ушла. Еще не время. Вместо этого я обернулась и вгляделась в прореху меж деревьев, где на вершине холма стоял замок, черная громада на фоне темно-синего неба. Я трепетала при мысли, что завтра утром переступлю его порог.

В тот день обитатели замка обрели для меня плоть; они просочились мне под кожу, пока я читала книгу, и теперь мне казалось, что я знаю их целую вечность и нахожусь в деревне Майлдерхерст по праву, хотя попала сюда случайно. То же самое я испытывала, когда впервые читала «Грозовой перевал», «Джейн Эйр» и «Холодный дом». Как будто история уже была мне знакома, будто подтверждала мои давние подозрения о мире, будто ждала меня всегда.

До сих пор, закрывая глаза, я вижу сверкающее утреннее небо начала лета: солнце кипит под прозрачной синей пленкой. Наверное, оно запечатлелось в моей памяти, поскольку в следующий раз я увидела Майлдерхерст только через несколько месяцев, когда сады, леса и поля облачились в металлические цвета осени. Однако в тот в день все было иначе. Я отправилась в Майлдерхерст, помахивая подробными инструкциями миссис Кенар; в груди трепетало давно подавленное желание. Мир возродился к жизни: пение птиц окрасило воздух, гудение пчел сгустило его, а теплое-теплое солнце тянуло вверх по холму прямо к замку.

Дорога все не кончалась, и я уже начала опасаться, что совсем заблудилась в бесконечной роще, когда прошла через заржавленные ворота и оказалась перед заброшенным прудом для купания, большим и круглым, по меньшей мере тридцати футов в диаметре. Я сразу поняла, что это тот самый пруд, о котором упоминала миссис Кенар, — пруд, сконструированный Оливером Сайксом в то время, когда Раймонд Блайт привез в замок свою первую жену. Разумеется, водоем во многом походил на своего меньшого брата рядом с фермерским домом, однако отличия так и бросались в глаза. Пруд миссис Кенар весело блестел на солнце, ухоженная лужайка вокруг ластилась к его выложенным песчаником берегам, а этот пруд давно был заброшен. Его каменная оправа покрылась мхом и растрескалась, и теперь пруд окаймляли калужница и поповник, желтые личики которых соперничали за пятна света. Вода густо заросла кувшинками, листья которых накладывались друг на друга; теплый ветерок волновал всю поверхность, словно шкуру огромной чешуйчатой рыбы, экзотического чудовища из тех, чей рост ничто не сдерживает.

Дна пруда видно не было, но я догадывалась о его глубине. На дальней стороне имелся трамплин для прыжков; деревянная доска выцвела и растрескалась, пружины проржавели; казалось, все сооружение держится лишь на честном слове. К ветке огромного дерева двойными веревками были привязаны качели, ныне усмиренные множеством колючих побегов, которые оплели их снизу доверху.