Владимир Шаров - Репетиции

Я знал, когда он уезжает, и решил, что накануне зайду с ним попрощаться, а до этого ходить не буду. Я понимал, что сейчас ему не до Сертана, все это отрезанный ломоть, но перевести оставалось совсем немного, не больше сорока страниц, я был уверен, что если пойду, так или иначе об этом заговорю, и не хотел навязываться. Конечно, во Франции Сертана опубликовали бы на «ура», так что и для Миши наша работа имела смысл — я даже хотел ему сказать о публикации, но подумал, что он расценит это как намек, и не стал.

За время, пока Миши не было в Томске, я успел уйти далеко, и мои занятия теперь мало зависели от дневника. Сертан сделал главное: он ввел меня вовнутрь этой истории, и то, что я теперь читал в рукописях и документах порожденной им секты — Кобылин продолжал приносить новые и новые — было мне понятно. Знал я также, что при необходимости рано или поздно и в России найду человека, знающего бретонский. И все же мне было жаль, что мы с Мишей не кончили работу. Я уже привык, что переводим мы вместе, привык, что это наше совместное дело, и то, что Миша так быстро забыл Сертана, казалось мне нехорошим и неправильным, словно он нас — Сертана и меня — бросил. Нечто подобное я через неделю даже сказал отцу, но сочувствия не нашел. Он только напомнил мне, что Париж дальше Куйбышева. А через день после этого разговора Миша вдруг пришел. За вечер и ночь он прочитал записи оставшихся полутора лет жизни Сертана и с листа перевел. Лакуна была заполнена, долги отданы. Отец, потом год или два спустя, когда Берлина давно не было в России, повторил и подтвердил мне то, что я и сам думал о Мише. По его словам, в судьбе Сертана Миша искал судьбу и жизнь собственного отца. Прежде чем уехать из России, ему надо было знать, как прожил в России свои предсмертные месяцы и дни его отец, потому-то он и пришел тогда ко мне. Наверное, так оно и есть.

Когда перевод был окончен, уже утром, за завтраком я стал рассказывать Мише о рукописях, которыми занимался, пока он был в Москве. Из того, что я прочитал, следовало, что приговоренные к смерти актеры Сертана просидели в остроге больше пяти месяцев и лишь в середине апреля узнали, что казнь заменена им ссылкой в Сибирь. Срок необычайно долгий, как правило, что делать — казнить или сослать — решалось быстро, в месяц или два, и я сказал Мише, что наверняка была какая-то серьезная подспудная борьба, которая в итоге и определила их участь. Я был уверен, что борьбу эту можно даже реконструировать.

Те, кто хотел дать делу, начатому Никоном, завершиться, считал я, победили и сумели сохранить актерам жизнь, чтобы Иисусу Христу было к кому прийти на землю. Кто они, эти люди, сейчас, конечно, узнать невозможно, некоторые из них, наверное, просто ждали и торопили конец, другие боялись, что иначе, без актеров Сертана, новый избранный народ Божий, как некогда евреи, не признает истинного Мессию, когда он явится им, третьи надеялись, спасая жизнь апостолам, заслужить и себе вечное спасение. Для меня было ясно, что, думая о разном, они не сговаривались, ничего друг о друге не знали и не желали знать, но, когда это дело обсуждалось в приказах и в Думе, все они высказывались одинаково, и Алексей Михайлович после некоторых колебаний согласился с ними.

Ясны были и те, кто настаивал на казни актеров. Без сомнения, убеждал я Мишу, в их группу входили люди государственные и разумные. Они привыкли рассчитывать и думать о будущем, понимали, что Россия только начинает свой путь, и, значит, сейчас никакого конца быть не может. Несколько месяцев назад им удалось отрешить Никона от патриаршества, добиться его ссылки — теперь они говорили царю, что со всем этим кощунственным театром, со всей этой чудовищной сектой, порожденной Никоном, — рыба, говорили они Алексею Михайловичу, гниет с головы, никакого лечения здесь быть не может, надо отсекать, — надо кончать как можно скорее, кончать с этими неведомо откуда взявшимися апостолами: и Кифой — Петром, и Иаковом Алфеевым, и Матфеем-мытарем, кончать с Девой Марией и Марией Магдалиной, которые и верят, и ведут себя так, как будто мир и вправду вернулся на 1666 лет назад и вот-вот явится в него Иисус Христос. Подобные вещи, убеждали они царя, расходятся быстро, очень быстро. Завтра за новым апостолами могут пойти тысячи и тысячи, в Поморье, например, уже давно крестьяне, ожидая конца, целыми деревнями сжигают себя в срубах, в Заволжье бросают пахать, сеять, бегут в леса; если все это будет и дальше, больших потрясений не избежать.

Собственные построения казались мне очень убедительными, и я хотел, чтобы и Миша с ними согласился, но он лишь сказал: «Отец тоже был приговорен к смертной казни, ждал каждый день, что его поведут на расстрел, это, правда, продолжалось не пять месяцев, а два, — потом вышку ему заменили десятью годами лагерей. Странно, — добавил он, — что никто из них не сошел с ума. Пять месяцев изо дня в день ждать смерти и не сойти с ума…»

«Может быть, это потому, что их было много и они были вместе, — возразил я, — или они просто ждали конца, конца всего, и себя в том числе. Каким будет их конец, они не знали, но смерть была внутри того, к чему они были готовы».

«Возможно, и так, — согласился Миша, — и все равно это странно, как и с Рувимом, — все странно».

Потом Миша ушел, а отец сказал мне, что нас различает: меня интересуют те, кто решает, командует — субъекты истории, а Мише, если кто, кроме его отца, и интересен, то только жертвы, и он, мой отец, с ним, пожалуй, согласен.

28 апреля, ровно через месяц после поздней в 1667 году Пасхи, крестьянам, занятым в постановке Сертана, объявили, что Государь велел сохранить им жизнь, и вместо казни они будут сосланы в Сибирь, в Якутский уезд на реку Лену. Дальше дело пошло быстро. За пять дней была собрана партия, и вечером 2 мая, когда они уже думали, что и эту ночь проведут в остроге, пришел отряд стрельцов, их вывели на двор, забили в колодки, по двое связали и, убедившись, что теперь бежать они не смогут, велели трогаться. Через Москву их на всякий случай решили прогнать затемно, предосторожность эта была совершенно излишней, так как здесь о них никто ничего не слышал, да и само дело Никона, частью которого их считали, за пять месяцев успело забыться. За Рогожской заставой партия остановилась, стрельцы, которые были назначены охранять и вести ее до Тобольска, успокоились и смягчились, ссыльных развязали, сняли с них ручные и ножные кандалы, отвели на придорожный луг и дали отдых.

За полгода, что они просидели в тюрьме, они сделались слабыми, как дети, и теперь, пройдя в кандалах десять верст, так устали, что, едва был объявлен привал, повалились на землю и сразу заснули. Лишь на закате их подняли, снова построили и погнали дальше.