Владимир Шаров - Репетиции

Матвейка Жарной (Понтий Пилат), его жена Ленка Жарная (жена Понтия Пилата);

Матюшка Татарин (воин правителя);

Олешка Перезаров (воин правителя);

Данилка Печелюхин (сотник).

Миновав Владимир, этап без всяких происшествий в обычные три недели дошел до Нижнего Новгорода, откуда водой, на барках их партию спустили в Казань — то была самая легкая часть пути. В Казани они застряли и лишь 12 июня после месячных сборов, суеты и неразберихи с теми же приставами и провожатыми — в этом, кажется, и была причина задержки, из Москвы ждали указа, кто должен вести их в Сибирь, — наконец двинулись на Верхотурье.

Шли хоть медленно, но, как правило, с рассвета и до заката, только один раз в полдень останавливаясь на короткий привал. Партия их растягивалась по дороге больше чем на версту: впереди пристав и несколько стрельцов, потом ссыльные — евреи, за ними христиане, дальше телеги с мешками, тюками, корзинами, другим скарбом и еще несколько телег, на которые сажали больных, увечных, тех, кто устал, и женщин по очереди, если были еще места. Лишь завидев станок или деревню, предназначенную для ночлега, они все, и ссыльные и охрана, подбирались, выравнивались и снова делалось видно, что эта партия — нечто целое, и кто ведет, и кого ведут, и что на сегодня готово — пришли.

За день они проходили верст двадцать — двадцать пять, но редко шли больше четырех дней подряд, чаще три, а затем день или два, это уже за Уралом, где деревень было мало, стояли, отдыхали и ждали, когда поведут их дальше. По пути, особенно сначала, до Волги, им много подавали, иногда деньги, обычно же еду, потом все меньше — деревни сделались реже, да и народ здесь был уже не тот. Когда они перевалили Урал, в Сибири им и вовсе никто ничего не давал, они голодали, и если бы по совету пристава не скопили раньше немного денег, наверное, до Тобольска и не дошли бы. Хлебную милостыню каждый брал себе: делиться ею было не принято, и только когда кто-то сам съесть выпрошенное Христа ради не мог, он отдавал остатки соседу или кому хотел, чаще же просто, если видел, что на сегодня ему хватит, уходил с «хлебного» места, с обочины или из головы этапа, а собравший мало занимал его место.

В отличие от еды, деньгами, собранными партией, — так почему-то повелось с первого дня — ведали римляне, они считались более оборотистыми, может быть, потому что другие уже и в самом деле были не от мира сего. Чужаки и хранили деньги и тратили их, оптом закупая нужное этапу, — и одежду, и еду, и водку, когда кто-нибудь заболевал, — даже апостолы в их действия почти не входили.

Едва перевалив У рал, ссыльные, как я уже говорил, в селении Сухой Лог схоронили Сертана, который умер 16 июня 1667 года. Еще в Казани они видели, что Сертан умирает, что жить ему осталось недолго, и, когда им пришлось копать ему могилу на маленьком деревенском кладбище, — во всей округе не было ни церкви, ни священника, — они, сами и отпев и оплакав учителя, уже были готовы к тому, что дальше будут жить одни, без него.

Приставы, которые сопровождали партию в Сибирь, были опытны, они знали, что вести и довести туда ссыльных дело долгое и трудное, что успех или неуспех зависит больше от самой партии, чем от них, понимали, что ссориться с этапом сразу и попусту — себе портить жизнь. Поэтому они редко и мало вмешивались в отношения между ссыльными и не только не препятствовали попыткам партии самоорганизоваться, а, напротив, всячески им помогали и способствовали, сразу признавая вожаков, которые там объявлялись. Естественными старшинами этапа были апостолы, а среди них по Евангельской традиции — апостол Петр, и в дальнейшем, пока они не дошли до места ссылки, собрание апостолов во главе с Петром решало почти все внутренние дела партии.

В частности, еще на второй день дороги возник вопрос, как они должны идти — евреи, христиане и чужаки? Могут ли они смешаться и идти, кто с кем хочет, например, семьями и соседскими дворами, как они жили в Новом Иерусалиме и как были записаны или же они должны идти строго раздельно, как были судимы и приговорены, и кто пойдет впереди — христиане или евреи? Вопрос этот вызвал немалые разногласия, и в конце концов апостолы, хотя некоторые христиане были недовольны их решением, постановили, что христиане пойдут с христианами, евреи с евреями и лишь чужаков-римлян надо разделить и равномерно расставить по всей партии, потому что никто не знает, чего от них ждать. Апостолы, несмотря на недовольство христиан, решили, что впереди пойдут евреи, — во-первых, потому что Ветхий Завет был заключен раньше Нового Завета, а во-вторых, потому что в евреях, в их твердости и готовности сыграть свою роль христиане не могут быть уверены, как в себе, а так, идя позади евреев, им будет легко следить, чтобы те не разбежались.

Положившись на апостолов, конвой уже с первого дня практически снял с себя главную и наиболее трудную обязанность — борьбу с побегами из этапа — и целиком передоверил ее самой партии. Порядок и отсутствие беглецов — за все время ни одного — были сразу же отмечены и оценены, и с тех пор старшие в партии пользовались почти неограниченным доверием приставов, вмешательство в их действия полностью прекращается.

Когда к ссыльным был добавлен Сертан, функции главы партии апостолы передали ему, и пока он был в силах, каждое дело, касающееся этапа, должно было проходить через него и им решаться. Он этого не хотел, но здесь собрание апостолов и в первую очередь Петр были непреклонны, и все согласились, что этот порядок справедлив и единственно возможен. Потом, когда апостолы убедились, что надежд на выздоровление Сертана нет, они опять постепенно начали перенимать назад власть, теперь они снова самостоятельно принимали решения и лишь давали их Сертану на утверждение. Так было еще и потому, что Сертан в эти последние месяцы своей жизни был тяжело занят. По настоянию апостолов он подряд, без изъятий переводил и диктовал им дневниковые записи, касающиеся постановки, чтобы, если он умрет (а они знали, что он скоро умрет, да и он знал это), они и без него могли продолжить репетиции и, когда придет время, сыграть сделанную им постановку такой, какой он ее задумал. Они старательнейшим образом выспрашивали его и подробно записывали каждый совет и каждую рекомендацию, вообще то, что он говорил, думал, вспоминал, перерисовывали планы, карты, макеты, декорации, детали мизансцен, и, когда он умер, у них, в сущности, было все, что он сам хотел и собирался сделать. И он, умирая, знал, что работа его не погибла, и они тоже знали, что дело, которое он делал, не погибнет, он умер счастливый, окруженный учениками, — трудно подобной смерти не позавидовать.

Последние дни, уже когда они пересекли Урал, он очень мучался, режущий кашель не отпускал его ни на минуту, но 16 июня на привале кашель прекратился, так что он вдруг подумал, что будет жить, и в этот момент, когда он улыбался и они стояли с ним рядом, и было солнце, и ясный день, и ему было хорошо, как давно уже не было, — он умер.