Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Господин Хёлер все размышляет и размышляет на тему, почему Гитлеру не удалось привести немцев туда, куда он хотел. Обитатель Оберзальцберга был в его глазах гений, и вплоть до того дня, когда мы с ним держим совет под сенью дерев, между зарослями пастушьей сумки и дикой мальвы, он так и не сумел понять, почему не свершилось чудо, дабы спасти этого гения, когда русские загнали его в дальний угол бункера. «Не скажу, что я суеверен, — говорит господин Хёлер, — но ликвидация подобного гения могла произойти только вследствие определенных излучений, характер которых неведом даже учителю физики».

Вообще, когда Гитлер, этот гений, еще был жив, многое делалось не так, как надо, утверждает далее господин Хёлер. Например, в отличие от других господин Хёлер не может понять, почему во времена Гитлера не был под запретом Ницше, почему не сожгли заодно и его книги. И тут же хочет узнать, знаком ли мне труд «Ницше против Вагнера, музыкальная проблема». Мне этот труд знаком.

Тогда вы должны согласиться, что за этим скрывается женщина. Тысяча чертей, Ницше, этот сифилитик, был бы куда как рад увести Козиму от Вагнера, но, поскольку у него это не получилось, он решил письменно оскорбить Вагнера. Когда Ницше писал своего Заратустру , сифилис уже проник в его мозг, а глупые люди приняли это за философию.

Я выслушиваю все, ни словом не противореча господину Хёлеру. Я сознаю, что противоречить бесполезно: Хёлер только пуще заведется, вдобавок я отродясь не был агитатором, даже когда речь шла о моих личных делах.

В садоводстве становится все оживленнее и оживленнее по мере приближения середины лета. Два берлинца работают среди деревьев подсобными рабочими, как и я, один — бывший фельдфебель, чья квартира в Берлине разрушена бомбой, а жену он разыскать не сумел. У другого — он примерно моих лет — прострелена щека, что отразилось не только на его произношении, но, очень может быть, и на дальнейшей судьбе. Впрочем, я лишен возможности проследить его дальнейшую судьбу: в один прекрасный день он исчезает. Не могу объяснить почему, но после ранения у него образовался переизбыток звука «ш», от которого ему надо избавиться, однако по какому принципу он это делает, я так и не понял. «Шнова шдохлая мышь», — шепелявит он, когда, перекапывая землю, выбрасывает на поверхность очередную землеройку. (Память как раз шепнула мне, что его звали Мон.)

Поначалу Мон не торопится возвращаться в Берлин. Его жену в клочки разнесла бомба. «Ничё, ничё, — говорит он, когда к нему подступают со словами участия. — Она меня вше равно больше не шпонимала».

Но поймет ли его другая женщина, если он надумает искать? Сможет ли она посочувствовать, когда он ей объяснит, что в его шепелявости виновата война? Швойна, шпроклятая швойна!

Вам, может, покажется маловажным, что я описываю здесь свою встречу с Моном. А мне нет. Память подбрасывает мне ироническую мысль, которая тогда у меня возникла. Значит, ты можешь считать себя вполне счастливым, думалось мне, жена у тебя цела, квартира тоже, хотя ни то ни другое больше не принадлежит тебе.

Школа, это более чем сомнительное воспитательное заведение, все не работает и не работает. «Завоеватели с Дикого Запада обрекают наших детей на массовое оглупление, чтобы им с их куцым умишком доказать превосходство над нами обитателей Нового Света», — объясняет это штудиенрат Хёлер, приставив ладонь к губам. «Американцы здесь не останутся», — говорит арендатор кофейни в нашем доме. Другими словами, сюда придут русские. А почему нам официально ничего не сообщают, спрашивает штудиенрат Хёлер и сам же отвечает: «Заморские господа желают, чтобы культурный немец зачах без газет и без информации».

Барышня Ханна приводит все больше не знающих, чем себя занять, абитуриенток в садоводство, под деревья, в окружение этих домашних животных растительного происхождения, которые вместо молока дают яблоки, а вместо яиц несут груши. Девушки лакомятся фруктами, работают лениво, поют, смеются, украшают себя цветами, и наше хозяйство начинает все больше смахивать на райский сад. И однажды сквозь зеленые врата этого сада к нам заходит неизвестный человек. На нем полосатая куртка, ему нужны фрукты и вообще витамины, он желает набраться сил и на какое-то время остаться здесь, поскольку он — узник концлагеря. Фрау Хёлер тотчас, как наседка, принимает его под свое черное крыло, пусть остается сколько захочет. Звать этого человека Ранц, подсказывает мне теперь моя память.

Победители, как недолгое время величают себя американцы, культивируют некое понятие, называется оно исправление содеянного . Некоторые немцы размышляют на эту тему и понимают, что имеется в виду, некоторые застревают на середине размышлений, а многие вообще так и не принимают значение этого слова. Исправлением содеянного, считают они, пусть занимаются другие народы, те, кто втянул немцев в войну. Всем видно, что мы сидим теперь, как ощипанные куры на развалинах своего курятника. Вот пусть другие и исправляют!

Какой же еще бог должен явиться, чтобы убедить этих немцев, что, затевая свои войны, они сами снова и снова оказывались виноваты?

Странным образом мой штудиенрат Хёлер очарован человеком в полосатой куртке. Он заставляет Ранца делиться лагерными впечатлениями и задает мне вопрос: «Как же мы могли этого не знать?»

Человек по имени Ранц несколькими годами моложе меня, и, не звучи мои слова чересчур непочтительно, я бы назвал его красавчиком. Люди с такой внешностью до недавнего времени сбивали вражеские самолеты либо пускали на дно водоизмещения во столько-то тонн, были кавалерами рыцарского креста и давали повод для жирных заголовков через всю страницу.

Господин Ранц прогуливаются по саду и жалуют своим вниманием зрелые плоды (выражая эту мысль на классический лад). Работать ему незачем. Хёлеры так и сказали, что, если он сам захочет, тогда пожалуйста, но только самую малость. Всего важней для него — отдохнуть и набраться сил.

Ранц лежит в полутени, возле малинника, лежит на боку, старая соломенная шляпа шефа украшает его голову, а самое голову он подпер согнутой рукой, примерно так выглядели некогда живые картины в провинциальном театре, а отчасти — картина Тишбайна «Гёте в Кампанье». Порой господин Ранц встает, протискивается между двумя кустами, выруливает на какую-нибудь из девушек и шепчется с ней, вызывая у нее веселый смех. Затем он берет у нее наполненную корзину, выносит на дорожку, а уж оттуда я ее потом увожу на тачке. Ось тачки разболталась, и колесо пристукивает на каждом обороте.

Говоря о господине Ранце, шеф использует типично немецкий штамп, он называет его страдальцем , и все спрашивает, все спрашивает у меня: как же мы могли этого не знать?