Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Но ведь господин Ранц и впрямь был уголовником!

Нереально, неслыханно! — скажет на это Вечный Эдвин, будь даже этот господин Ранц трижды уголовником, ты не имел права так гадко про него писать!

И еще Вечный Эдвин упрекнет меня, что я во всеуслышание заявил про представителя братского народа, будто тот чуть не застрелил меня, желая добраться до немецких женщин.

Но ведь солдат был пьяный, и все было так, как я рассказываю.

Натурализм и еще раз натурализм! — воскликнет Эдвин и будет настаивать на том, что я не имел права такое писать, даже с диалектических позиций не имел, хотя во всем остальном Эдвин не может нахвалиться диалектикой. Для Вечного Эдвина искусство только тогда искусство, когда оно выглядит так, как его представляет себе Вечный Эдвин.

Но на какое-то время я верю, что Эдвин действительно просветил и наставил меня, и под его руководством уничтожаю все, что написал сразу после войны, все, что Эдвин не признает искусством, и я отрекаюсь от своих сочинений, и я сжигаю их, и вам не удастся отыскать их в моем архиве.

Моя мать внушила мне: приличный человек, перед тем как уйти, прощается с людьми, которые относились к нему дружелюбно, которые хотели ему добра… И я прощаюсь с Хёлерами. И господин Хёлер говорит мне: «Давайте не будем окончательно терять друг друга из виду, давайте поддерживать письменную связь». Фрау Хёлер говорит: «Я уверена, что мы видимся не последний раз, совершенно уверена». Интересно, откуда черпает фрау Хёлер свою уверенность?

Забегая вперед, хочу сказать: мы никогда больше не увиделись. Лишь тридцать семь лет спустя я снова вернусь в этот сад. На дворе будет лето, почти такой же зеленый июнь, и ветки черешен в аллее, что тянется вдоль веранды, будут унизаны спелыми ягодами. Но никто не хочет их собирать. Люди считают себя чересчур богатыми и уже не желают срывать с веток маленькие ягодки. Они думают, что куда удобнее получать ягоды с консервных фабрик.

Итак, тридцать семь лет спустя: фрау Хёлер умерла, и господин Хёлер тоже умер, а я стою перед остовом той сторожки, в которой начиналась моя послевоенная жизнь, конечно если допустить, что жизнь, хотя бы гипотетически, можно разделить на отрезки.

Но сейчас еще на тридцать семь лет раньше, и я иду из садоводства в Гроттенштадт. Утро, и утро туманное, оно и должно быть туманное, ведь уже не зеленый июнь, а ноябрь, и ни лучика дневного света не видно покамест на небе. Рядом со мной шагает фройляйн Ханна в застиранном пальтишке. На голове у нее синий платочек, который, словно глазурью, покрыт спустившимся туманом. Ну а я, как всегда, в светлых вельветовых бриджах, белой куртке и зеленой шапочке — короче, в той самой одежде, которая на ближайшие три-четыре года останется моей одеждой на все случаи жизни. Фройляйн Ханна и я — мы оба очень близки сейчас, потому что вместе тянем ручную тележку. На тележке лежат два ящика из тонких досок, которые я с помощью ручек и скоб возвел в ранг чемоданов.

— А вы мне ответите, если я вам напишу? — спрашивает фройляйн Ханна, бдительно следя за тем, чтобы при этой совместной работе мой правый локоть не соприкоснулся с ее левым, если же это происходит, Ханна говорит: «Ах, извините». Подобно мне, Ханна носит в себе эталон порядочного человека : нельзя навязываться!

Посреди внутреннего двора того квартала, где я несколько месяцев назад, вернувшись в этот город, встретил мать своих сыновей, сидит на чемоданчике мальчуган. Он сидит перед самой дверью того помещения, которое мы скромности ради обозначим как бывшую караулку американцев. Впервые в жизни мальчик бросается мне на шею, но моей заслуги в этом неожиданном проявлении чувств нет. Просто радость предстоящего путешествия охватила его и подтолкнула ко мне. Это Ярне, а где его старший брат, он не знает. Мать исчезла вместе с ним, а куда — неизвестно.

Через год фрау Аманда, она же Эме, она же Ами, на чисто деловой основе предложит мне забрать и старшего сына. На несколько часов я вернусь сюда за мальчиком. Фрау Аманда выдвинет такую причину: у меня в деревне лучше с питанием, чем у нее в городе. Позже я узнаю, что в этой истории замешан очередной мужчина, которому мальчик просто не понравился. Но, как учит нас мудрец, когда оцениваешь поступки ближнего своего, из многих причин всегда мудрее предположить более благородную. Порой я пытаюсь вести себя мудро, изредка мне это даже удается.

Еще какое-то время спустя фрау Эме похитит у меня старшего сына прямо с улицы. К этому мы, возможно, еще вернемся. Но я не ставлю в вину фрау Ами ни ее непостоянство, ни ее переменчивость в отношениях с мужчинами. Непостоянство принадлежит к числу врожденных свойств, с которыми человека выталкивает в зримую жизнь и с которыми он, как правило, отбывает в незримую. Нельзя упрекать человека за его врожденные свойства, говорит мудрец, но и не учитывать их тоже нельзя.

Простите, если я снова забежал вперед, говоря о будущем своего старшего сына, если я обхожусь с временем, словно это пустяк. Признаюсь вам честно, такими забежками я немного тешу себя самого, кажусь себе маленьким божком, которому уже известен конец истории или то, что можно принять за ее конец, когда сама история еще не дошла до середины либо еще не дала понять, как она будет развиваться дальше. Мне же на правах божка известно даже, что она еще продлится, когда минет то, что сейчас можно принять за ее конец. Это маленькое знание, как мне кажется, принадлежит к набору радостей для маленьких божков. Ну, короче говоря, при этом литературном методе речь идет о радости, которая еще была мне неведома на середине моей жизни, теперь же я описываю середину своей жизни, как сообщал ранее, уже миновав эту середину — другими словами, с конца, и как оно есть, так и есть.

Я заношу наши вещи в вагон, а фройляйн Ханна возится с моим сыном и старается быть полезной до последней минуты.

— Ты не забудешь Ханну? — спрашивает она мальчика.

А мальчик не знает, как отвечать. Он уже предвкушает события поездки. Наряду с привлекательными чертами матери он частично унаследовал и мои, отталкивающие.

— Тебе пора, — говорит он Ханне, — не то они угонят твою тележку. — Ханна делает широкий жест, словно в садоводстве к ее услугам имеется целая армия таких тележек.

Я благодарю ее за то, что она нас проводила. Фройляйн Ханна поднимает на меня глаза, словно ждет еще каких-то заверений. Два завитка выпрыгивают у нее на лоб из-под платка, и я делаю нечто необязательное: я трогаю указательным пальцем один из этих завитков, и фройляйн Ханна принимает мой жест за нечто более серьезное, чем это есть на самом деле.

Год спустя господин Хёлер в письме задаст мне вопрос, не составит ли для меня труда написать отдельно письмо Ханне, у нее развивается душевная болезнь, она все время говорит обо мне, врачи считают, что это пройдет, но, так или иначе, я для нее persona grata, если прибегнуть к латыни.