Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Соната началась с «andante con spiritus», сдержанного вступления в музыкальное утро. Постепенно мальчик проникся музыкой, ее настроением. На последнем ряду неудобных деревянных скамеек галерки он увидел своего учителя математики, лысого, узколицего, худого, с раскрасневшимися щеками. Тот пристально смотрел в ноты, лежавшие на коленях его супруги, и следил за звуками, долетающими снизу из рояля и виолончели. Зал прислушивался к осторожному перелистыванию страниц читающей партитуру четы. Чем тише они старались листать, тем отчетливее слышался каждый звук. Если раздавался слегка фальшивый тон или неудачно начиналось легато, математик морщился и с шумом втягивал воздух через приоткрытые белоснежные зубы (будто поранился, думал мальчик, или увидел, как кто-то вылил другому на платье целый пузырек чернил). Зал с замиранием внимал его вздохам, а дамы и господа у рояля или за виолончелью знали, что в это мгновение всей настороженно прислушивающейся публике становится ясно, что музыка испорчена, что какой-то звук изнасилован, что какой-то такт или пауза посрамлены. Партер отвечал на это досадливым шепотком, нередко исполнитель, бросив на галерку взгляд, полный муки, недовольства, а часто и смущения, начинал музыкальную фразу заново. Мальчик слишком хорошо знал этот всасывающий воздух оскал. Немало настрадался он в школе, слыша этот звук, когда стоял у доски, а преподаватель, человек острого ума, доказывал ему, что он, возможно, и хорошо выучил формулу, но не имеет никакого понятия о сущности чисел и их законах и пытается говорить о вещах, которые не понимает. И вот теперь здесь, в зале, мальчик с удовлетворением думал, как все же хорошо, что есть человек, который блюдет честь композитора и показывает благоговейно слушающей публике, что она ничего не знает и, в сущности, ни в чем не разбирается и что никакие закатывания глаз не обманут настоящего знатока. Мальчик надеялся, что по окончании концерта ему удастся поприветствовать учителя или хотя бы невзначай столкнуться с ним, чтобы обратить его внимание на свое присутствие в столь необычном месте. Это и было той истинной, подспудной причиной его воскресных посещений музыкальных концертов в сопровождении матери. Его отношение к музыке омрачалось сомнениями и страхами. И не только тайной боязнью, что его математический суверен и здесь разоблачит его как дилетанта. Главное, он никогда не знал точно, не обманывает ли его музыкант шарлатанством и напускной важностью. Он надеялся, правда, что господа Герхарды проследят за чистотой исполнения и за добросовестным отношением к произведению, но не мог отогнать мысль: а что, если он проникнется и убаюкается пошлым, плоским исполнением, а потом вдруг узнает, что принял поверхностность за глубину, мишуру за настоящее золото. Как стыдно будет тогда перед людьми, перед самим собой, но прежде всего перед тем, кто когда-то написал эту музыку.

Мальчик взглянул на мать, и все страхи и мучительные мысли исчезли. Закрыв глаза, она обратила лицо к музыке с чуть заметной улыбкой блаженства. Сутулый виолончелист играл тоже закрыв глаза. И, глядя то на него, то на нее, можно было подумать, что звуки его виолончели устремлены к ней одной. Наверное, она думала в эту минуту о своей сестре, которая была очень одаренным ребенком. Может, из нее тоже вышло бы что-нибудь выдающееся. Но разве мог хоть кто-то об этом мечтать в их семье? В какой бедности они росли, как скудно жили, сколь мелки были цели, сколь неразвиты умы. И раз уж страдания заняли в воспоминаниях матери место, они находили там, как знал мальчик, много пищи и множество лиц, поэтому мысли ее перекинулись с сестры на друга ее мужа, которому сейчас так плохо и который так похож на бедненького Франца Шуберта, а через него вновь вернулись к музыке, растворились в ней, и опять музыка целиком завладела ее душой. У матери было особое отношение к Шуберту. Его песни были милы ее сердцу. Она охотно плакала, заслышав его музыку, вспоминала его раннюю и печальную смерть. Она смотрела и слушала все, что написал этот человек. Он стал для нее кем-то вроде хорошего знакомого, почти родственником. Мысли ее вновь перешли на друга мужа — богатые родственники не заботились о нем в его нужде, потому что он предал честь семьи своими занятиями политикой и тем, что покинул хорошее общество. С недавних пор он жил в пустом цехе закрытой фабрики, потому что нигде не мог снять комнату из-за своего кашля, в котором слышалось дуновение смерти. Он приготовился к ее приходу и никого не хотел собой обременять. Мать давно уже ничего не посылала в его мрачный угол: ни пачки сигарет, которые больше ничем не могли ему повредить, ни пирога или куска копченого мяса.

Мальчик осторожно заглянул в программку — узнать, что еще будет в концерте. Он прочел имя певицы. Она пела красивым сочным альтом в день погребения деда. Все тогда очень растрогались, потому что знали, что за певица поет и сколько ей мать заплатила. Мать боготворила эту женщину. Однажды она подозвала мальчика к окну:

— Посмотри, там внизу идет она!

Певица шла, зажав под мышкой нотную папку. Наверняка возвращается с похорон или с репетиции, подумал мальчик. Она не смотрела по сторонам, шла задумавшись — может, о песне, а может, даже напевая ее про себя, прямо среди всех этих людей, которые равнодушно проходили мимо, будто она обычная прохожая. Мальчик и мать долго смотрели ей вслед. Мать положила ладонь ему на плечо. Его тут же кольнула совесть. Он знал, как жаждет она, чтобы однажды он нашел себя в музыке, как эта женщина, которая имеет возможность даже заработать этим себе на жизнь, но знал также, что никогда не сможет, несмотря ни на какие упреки себе самому, исполнить это желание матери.

К тягостным мыслям прибавились и другие, еще более дурные, о которых мать и подозревать не могла. Под матрацем у него была спрятана книга, которую дал ему почитать брат Марихен в то самое летнее утро, когда они подглядывали за девочкой, как она моется в чане. Они колебались, не пугнуть ли ее, чтобы увидеть то таинственное место. Но мальчик воспротивился, решив, что это дурно по отношению к Марихен и она наверняка расскажет обо всем матери. Ее брат разозлился:

— Марихен дура, но ты еще дурее. — Однако сам тоже не отважился на дерзость, хоть и петушился. — Чтобы ты знал, как бывает, когда хватает смелости, — сказал он, достал из какого-то укромного уголка в кладовке книжку и зачитал оттуда мальчику несколько мест, от которых у того сбилось дыхание. «Воспоминания певицы». Мальчик читал дома, на чердаке, под кустами и в туалете о похождениях певицы в ванных комнатах австрийских князей и герцогов, о дамских играх в гостиницах сомнительной репутации и беспримерной мужской удали. То, что он прочел, он не видел раньше ни на какой картинке. А то, что ему потом нарисовала его фантазия, не смогла бы передать ни одна картина, ни одно напечатанное слово. Он страницами заучивал книгу наизусть и после мамочкиного поцелуя на сон грядущий погружался в вакханалию: мчался в предместья Гоморры, созывал туда всех домашних хозяек из соседних квартир, и они приходили по его зову и делили с ним его таинства не хуже, чем певцы и певицы.