Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Как хотел бы он поговорить об этом с Хильдой, хотя бы раз. Но спросить ее не хватало смелости, а завязывать такой разговор с Эрихом и вовсе казалось немыслимым. А как будет у меня, случись такое со мною? — пытался вообразить мальчик.

Раньше, думая о любви, он рисовал себе определенные картинки: закатный час, дорогу через пшеничное поле, жасминовые кусты за оградой, под которыми целуются парочки и обещают друг другу счастье на грядущие долгие времена. Позже, после мемуаров певицы, его представления о любви мужчины и женщины резко изменились, и единственным, что стоило бы пережить, стало открытое, полное, стонущее и рычащее, дикое переплетение тел в ночных плотских и дурманящих сценах, которые он переживал вслед за певицей в своих все новых и новых фантазиях. А теперь, когда он впервые в жизни увидел любовь вблизи, наблюдая, так сказать, ее будни, он понял, что в ней есть и таинственность, и договоры о встречах, и конспирация, в которую был замешан и он сам, и расставания, слезы, упреки, политика, недоверие, короткие мгновения надежды, длинные недели ожидания, письма, молчание. Часто он задавался вопросом, неужели нет способа сделать счастливыми этих двух любящих людей, которым он от всего сердца желал самого лучшего.

Такое же место, какое в жизни соседей занимало воскресное посещение церкви, в жизни мальчика отведено было Дому любителей природы. Каждое воскресенье летом и по воскресеньям между концертами осенью и зимой шли они туда всей семьей. И в дождь, и в первый мокрый снег, и в туман, окутывающий весь город, они шли, движимые надеждой, что там, наверху, над гребнем горы, будет сиять солнце, освещая белые поля облаков, затянувших долину, точно снег на пологих холмах. Зимой поднимались в гору с лыжами на плече — мать в этом не участвовала, а отец легко овладел новым видом народного спорта, хотя, по мнению мальчика, давно уже вышел из возраста, подходящего для таких развлечений.

Подъем начинался у подножья горы, каменные отроги которой достигали окрестностей города, люди шли наверх по крутым дорожкам разрозненными группами, приветствуя знакомых, издали окликали друг друга или небрежно кивали, проходя мимо, реже обменивались рукопожатиями. На отворотах курток сразу было видно, кто с прошлого воскресенья успел приобрести значок «истинных патриотов», а кто нет. Одного приветствовали, с другим расставались навсегда. Дети звонко перекликались, сообщали новости, собак вели рядом на поводке.

Те, кто вышел просто прогуляться и выпить пива, оставались в первом же селении, до которого было всего три четверти часа ходу, в трактирах, откуда неслись запахи жаркого, пива, кофе и хлева. Садились за длинные столы, располагались на верандах или в маленьких палисадничках, здесь запрещалось присаживаться на лугу, потому что для малоземельных крестьян каждый вытоптанный клочок травы означал потерю для скотины и дохода. Луга лежали на склонах горы, обрабатывать их было тяжело, урожаи стоили большого пота.

Те, кто шел дальше, через полчаса подходили к развилке — одна дорожка вела к небольшой гостинице в горах, там был винный погребок, ресторанчик и залы для банкетов. Сюда сворачивали обыватели побогаче, но их ни в коем случае нельзя было причислить к состоятельным буржуа. Состоятельные поднимались в гору с другой стороны хребта и приветствовали друг друга на иной манер, высоко вскидывая руку. Их легко было распознать по рюкзакам, привезенным из Баварии или Австрии, которые указывали на то, откуда родом их владельцы и к кому чувствуют себя причастными. Одежда тоже имела свои отличительные особенности. Уже по экипировке было видно, кто они и что они. Однако истинных богачей здесь нельзя было встретить. Те выезжали на своих автомашинах в Исполинские горы, ели в известных ресторанах в Шпиндлермюле или Харрасдорфе. Весной их машины стояли под цветущими деревьями долины Эльбы или в горах повыше, где даже в конце апреля на северных склонах можно было кататься на лыжах. У них стояли крепления «кандахар», лыжи были обиты по краю стальными кантами, и они с гордостью демонстрировали их окружающему миру. Мода у них менялась каждый год. То они носили белые гамаши, то узкие, облегающие лыжные брюки, то бриджи с затяжкой у колена и с разноцветными гольфами, их куртки тоже менялись год от года. На этих людей оглядывались, имена их все знали. На колесах их автомобилей почти всегда были цепи от гололеда, переполненные пригородные автобусы почтительно жались к обочине, пропуская их машины на крутых поворотах.

Кто оставлял позади вторую гостиницу и устремлялся выше, к гребню горы Кёнигсхёэ, тот останавливался в солидной каменной постройке, приличном ресторанчике со смотровой башней и обслугой. Тот же, кто проходил мимо и этого строения, шел в Дом любителей природы. Значит, он был левым, а может, даже красным. Этот наполовину каменный, наполовину рубленый крепкий дом расположен был на склоне гребня и хорошо защищен от ветра. В двух светлых залах со множеством окон стояли массивные деревянные скамьи и столы, на открытой деревянной веранде висела картина Хекеля [8] Хекель, Эрих (1883–1970) — немецкий художник-экспрессионист. . В углу громоздился большой граммофон, рядом шкафчик, полный пластинок с танцевальной музыкой и модными шлягерами типа «Ты умеешь свистеть, Иоганна?», но была там и пластинка с «Интернационалом», и «Братья, поднимемся к солнцу, к свободе». Чистенькая, вылизанная кухня была всегда открыта взорам гостей, там готовили гороховый суп, жареную свинину, кофе (ячменный, ржаной, бобовый или же смешанный, ржано-бобовый, — все на разную цену, как правило скромную). Посетители ели принесенные из дому хлеб, яйца, панированные шницели и пирожные, пили малиновый сок или лимонад, лишь немногие позволяли себе взять кружку пива, а курить считалось чуть ли не хулиганством, здесь этого не допускали. После обеда семьи располагались вокруг дома, за кустами, под деревьями на шерстяных одеялах, принесенных в рюкзаках. Знакомые обменивались визитами, всегда заранее спрашивая, не помешают ли. Обсуждали дела в мире, опасность войны, итальянское наступление, налеты на Абиссинию, новую архитектуру в Москве, перемещение большинства текстильных фабрик на Балканы из-за дешевой рабочей силы, рост в стране числа правых, коалицию в Пражском парламенте. Заходил разговор и о мощи Красной Армии, о линии фронта в Испании, восхищались Пасионарией, фотомонтажами Джона Хартфилда [9] Хартфилд, Джон (1891–1968) — немецкий график, создатель пролетарско-антифашистского фотомонтажного плаката. . Все чаще задавались вопросы о процессах в Москве, и ответить на них было все тяжелее, рассказывали друг другу сцены из последних чаплинских фильмов или из последних русских фильмов и уже ближе к вечеру собирались домой, чтобы поспеть в город до наступления темноты.