Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Неделю спустя Якоб Ален получил фотокарточку. Он купил серебряную цепочку, вложил в футляр записку со словами: «От Якоба Алена из Гамбурга» — и послал Элизабет Бош. Город больше не казался ему враждебным, порт и корабли тоже. Он почувствовал себя здоровым и бодрым, как давно уже не чувствовал. С того дня переписка стала более оживленной.

До сих пор мысли женщины были сосредоточены только на детях, делить не приходилось. А тут в ее жизнь вошел мужчина, потребовал с нее фотокарточку, прислал ей серебряное украшение. Элизабет примеряла перед зеркалом платья и блузки, чтобы понять, с какой вещью цепочка смотрится лучше всего. Теперь она чаще думала о Якобе, чем ей хотелось бы: как он живет и где, что он делает, когда приходит с работы. В ней проснулся интерес к миру, которого она не знала. Не то чтобы она хотела поменять свою жизнь на другую или поменять свою деревню на Гамбург. Здесь все было родное и привычное: сельскохозяйственный кооператив, бургомистр, почтальонша, магазин, кладбище. Где кто живет, там ему и хорошо. И однако же в мыслях у нее засело какое-то беспокойство. Она объясняла это своим критическим возрастом, у других женщин тоже так бывает, но про себя знала, что дело вовсе не в этом. Мечты, радость, страх перед чем-то неизвестным сменяли друг друга или уживались в ней одновременно. Однажды ночью, когда сон никак не шел к ней, она встала, отправилась на кухню и столько выпила там самодельной наливки, что ей стало плохо. Она бросилась на постель и плакала, плакала, пока не заснула.

На другой день Маша приволокла чемодан грязного белья. Могла бы раз в жизни и сама постирать, подумала Элизабет. Впервые за все время присутствие Маши действовало ей на нервы, это хлопанье дверьми, этот кассетник, который дочь включала прямо к завтраку. И поскольку Элизабет уже все равно испытывала раздражение, она попутно, задним числом, осудила дочь и за то, что девчонка на рождество улетела с первым встречным в Болгарию, нет чтобы побыть с родной матерью, как положено. Они провели вместе несколько безрадостных часов, и Маша уехала раньше обычного, а Элизабет не стала ее удерживать, как наверняка сделала бы раньше. Но что поделаешь, раз у нее плохое настроение.

Немного спустя она купила себе в магазине «Люкс» туфли цвета морской волны, без всякой видимой причины, просто потому, что они ей приглянулись.

Раймельт сидел за столом, разговаривал по телефону, писал, а про себя на чем свет стоит бранил неожиданный расцвет строительства в дачном поселке неподалеку от деревни. Из-за этого, с позволения сказать, расцвета подскочили цены на строительные работы, а вдобавок стройматериал с комбината начал уплывать налево. Элизабет Бош знала, что, когда Раймельт вот в таком настроении, мешать ему нельзя, иначе он выпустит накопившуюся злость не по тому адресу. В десять она сварила кофе, поставила чашку и кофейник возле бургомистра, а сама села за соседний стол. Полчаса совместного отдыха — они давно к этому привыкли. На дворе еще стояла зима, сыпал снег.

— Ничего, теперь пусть сыплет, мы ко всему готовы, — сказал Раймельт. — Что случилось перед рождеством, больше не повторится.

— А на Западе снег тоже натворил немало бед, — ответила Элизабет.

Она представила себе, как Якоб Ален, проваливаясь в глубокий снег, идет в гавань — одежда у него, должно быть, намокла, он замерз. Раймельт же со своей стороны подумал, что ему плевать на Запад и на их заботы. Тут зазвонил телефон, и он сразу выкинул из головы этот короткий разговор. А потом — он только хотел встать со стула и сходить в правление — Элизабет остановила его вопросом:

— Ты когда-нибудь бывал в Гамбурге?

Вопрос показался Раймельту странным. Дурацкий вопрос, подумал он, другое слово как-то не подвернулось. Раймельт не бывал в Гамбурге, ему там нечего делать. Что Гамбург, что Росток — один черт. И там много воды, и тут много воды, а воду Раймельт не любил. Вид ее вызывал у Раймельта мысль, что, когда снег начнет таять, может залить шахту. И вообще Гамбург занимал его куда меньше, чем Москва, — его один раз премировали поездкой в Москву.

— Не был я в Гамбурге и не собираюсь, — ответил он. — Дался тебе этот Гамбург.

— Да я просто так.

Элизабет хотела улыбнуться — показать, что, вообще-то, Гамбург и для нее ничего не значит.

— Чего ты там не видала? — добавил Раймельт и, надев куртку, вышел из комнаты.

Для него вопрос был таким образом решен.

Он прав, подумала Элизабет. Зачем я вообще все это затеяла?

Обычно Якоб не смотрел по телевизору новости, и политический раздел в газетах он тоже проскакивал. Не для него это говорят, не для него и пишут, думал он, а если даже и для него, то затем только, чтоб его одурачить. Когда много лет назад все гамбургские газеты наперебой печатали сообщения о строительстве стены поперек Вершина, когда и у них в порту шли бурные споры о том, законно или незаконно такое разделение семей, традиций, да что там традиций — даже отдельных улиц и домов, Ален возил кирпич, цемент, гравий и доски на свой маленький участок у самой Эльбы и не обращал никакого внимания на шум, поднятый в Германии и во всем мире. Жене он сказал: «Кто громко кричит, тот скоро охрипнет». А позднее, когда Грета умерла, он хотел просто дожить свой век так, чтоб видеть немножко солнца над Эльбой. И это казалось ему вполне разумным, во всяком случае — до последнего времени. Теперь же он начал интересоваться этой, как он выражался, суетой. Война, война и еще раз война. Короче, дела в мирзе обстояли не так чтобы очень. Одно сообщение вытесняло другое, после чего тоже устаревало. Бастовали шахтеры, он делал взносы в кассу солидарности по принципу: «Пусть один маленький человек поможет другому, от больших ничего не дождешься». Некоторую тревогу вызвало повышение цен на бензин, вода Эльбы становилась все ядовитее, эксперты без устали спорили, кто кому грозит атомными боеголовками, то ли Восток Западу, то ли Запад Востоку. Ален не мог ко всему этому приноровиться. Голова у него пухла от всяких изречений типа: «Не откладывай на завтра», и «Человек — кузнец своего счастья», и тому подобных. Короче, он взял да и поехал в Берлин, хотя поначалу и не собирался в обозримом будущем снова побывать там. Впрочем, брату исполнялось пятьдесят пять лет, вполне уважительная причина, чтобы взять отпуск.

Элизабет тоже собралась в Берлин. В деревне это вызвало всеобщий переполох, потому что Элизабет одна никогда и никуда не ездила, ее утомлял даже уличный шум в окружном центре. Но Элизабет заявила, что ей нужны новые гардины и новое пальто, а в Берлине выбор больше, чем в их деревенском магазине или даже в Лейпциге. Это казалось вполне убедительным.

«Три мои женщины», — часто говаривал Ганс в былые времена. Эти слова должны были звучать шутливо, их все и принимали как шутку. Но теперь он так почти не говорил. С тех пор как он был введен в состав редколлегии, на него навалили гору работы, и работа эта была порой монотонной и занудной. Ганс теперь спал мало, плохо и пребывал в вечном раздражении.